— Теперь мы соседи, — сияя, говорил Шанц, — приходи, когда захочется. Если только я не буду как раз давать концерт, мы поиграем с тобой в шахматы, потолкуем.

Лежа в темноте, Бертин кивает. Да, с тех пор как он оказался в Гремили, они могли считать себя соседями; он еще успел принести Шанцу «Тараса Бульбу». Но потом наступил перелом. Летнее наступление русских армий под командованием генерала Брусилова потребовало переброски в Галицию множества действующих дивизий — надо было спасать Габсбургскую империю, объединенный фронт на Балканах; осенние туманы защищали Верден на свой лад, генерал Петен — на свой. Западные державы перечеркнули немало наших расчетов, снова отобрали Дуомон и в сражениях на правом берегу Мааса погасили тысячи и тысячи молодых жизней. Погиб и лейтенант Шанц.

Писарь Бертин, опять окунувшийся в события того года, плотнее укутался в одеяло, повернулся на левый бок, на котором обычно спал, и наконец забылся, уснул. Он слышал еще, как Шуберт спрашивал: «Что вы здесь ищете, что здесь вы потеряли?»

Завтра воскресенье, двадцать пятое ноября. В десять утра ему предстоит продолжить свое повествование. На этот раз он расскажет не о Грише и не о Шанце, а о молодом Кройзинге, убитом на ферме Шамбретт, похороненном в Билли. Все они пали, один за другим.

Обычно адъютант — это молодой человек, получивший хорошее воспитание и умеющий разобраться в практических задачах и теоретических указаниях — во всем, что входит в служебные обязанности его шефа. Адъютант Пауль Винфрид, кроме того, не порывал с теми областями духовной культуры, которые некогда, в мирное время, считал своими. Тогда он изучал в Фрейбурге и Тюбинге историю искусств, в Кельне полюбился ему Валраф-Рихарцский музей, где он постоянно околачивался; в своем дневнике он добросовестно перечислял все виденные им романские церкви и часовни, заносил их на скрижали своей души; в это время и выросла его дружба с архитектором Понтом из Калькара на Рейне.

Сегодня в иллюстрированном приложении к виленской газете напечатаны снимки с русских икон, найденных в различных городах занятого немцами края и соседней с ним Украины. То была иконопись византийского происхождения с наслоениями позднейших влияний. Когда кончится война, историки искусств с наслаждением займутся их исследованием. Клише воспроизводили только контуры: газеты военного времени не обладали техническими средствами для цветной фотографии. Архангелу Михаилу отводилось немало места, многократно повторялась, разумеется, святая дева, царица небесная с Иисусом-младенцем в венчике; были здесь и Кирилл с Мефодием.

Надо прямо сказать: знанием европейского Востока никто похвалиться не мог. Славистикой, научным изучением славянских языков, мало кто занимался, за исключением узкого круга людей, которые надеялись сделать источником своего существования преподавание этих языков в гимназиях и высших школах Познани и Западной Пруссии. Улыбаясь, вспомнил Винфрид, как он впервые услышал из прелестных уст медички Лауры Кохман имя профессора Менделеева, открывшего периодический закон химических элементов.

Теперь все это переменилось. Звучание русских имен становится обычным для немецкого уха. Имя великого князя Николая Николаевича часто мелькало в 1915 году, генерала Брусилова — в 1916 году. Немецкие солдаты дразнили своих австрийских камрадов, окрестив победителя под Луцком Пруссиловым. А теперь все широко известные русские имена вытеснило одно двухсложное имя — Ленин.

Винфрид поднялся с лиховского, кресла, стоявшего у окна, неторопливо прошел в спальню, взял там сигареты, вернулся, включил настольную лампу — какой хмурый ноябрьский день! — и углубился в папку с бледно напечатанными на машинке информационными донесениями. Папку рано утром принес его бывший денщик Петер Посек, ныне вестовой штаба Лихова. К числу офицеров, поспешивших отправиться домой в отпуск, принадлежал и обер-лейтенант Мейер, «Мейер-последние известия».

К счастью, на время своего отсутствия он возложил свои обязанности на умевшего критически разобраться во всем унтер-офицера Гройлиха, который с давних пор принимал и передавал ему информационные донесения. Теперь унтер-офицер жил и работал в теплых и сухих подвалах особняка Тамшинского.

В доме ни звука. Все, кто могли освободиться, отправились к заутрене, которую служил полковой священник Шиклер в русской православной церкви на рыночной площади. В этом году в рождественский пост люди охотно слушали проповеди, потому что темой их был мир, мир на земле, а не на небе, очень реальный и желанный, так ощутимо подготовляемый руками петроградского правительства. Пауль Винфрид отнюдь не испытывал потребности в священных песнопениях, сегодня утром его библией было эхо новостей, полученных из Ковно унтер-офицером Гройлихом, — эхо, которое перекатывалось по всему миру и попадало в Берлин из Швейцарии и Испании, иногда из Швеции — через Гельсингфорс и Ригу.

Без аромата русской папиросы вряд ли под силу перенести вкус этой мешанины. Через час, слава богу, появится Бертин, а с ним и Понт, может быть, и Познанский, и он, Винфрид, услышит рассказ о реальных вещах, вещах понятных, из той области, о которой Винфрид может судить. А здесь, в этой политической комедии, у него нет никакого опыта. Гневно сдвинув брови, просматривает он папку с машинописными листками. Да это какая-то орда безумцев!

— Бред сивой кобылы, — бормочет он, читая. Дядя и племянник шутя называли между собой такие материалы «гройлихской галиматьей», играя на значении слова «гройлих»[15]. Чаще всего это относилось к малозначащим приказам верховного командования или штаба армии, нередко вызывавшим досаду у Лихова.

Армии всех народов земли жаждали мира, только правительства народов, видимо, не замечали этого господствующего настроения, которое теперь, в зиму 1917 года, проносилось над всеми полями сражений и властно заявляло о себе в тылах.

Три года подряд народы истекали кровью, русский народ, быть может, больше всех. Некоторые парламенты утверждали, что они не только по названию народные представительства, и все же стояли за продолжение войны. Кого, в сущности, они представляют? Чьими посланцами являются? Прошедшим летом немецкий рейхстаг принял резолюцию о мире, и новый рейхсканцлер господин Михаэлис публично присоединился к ней, правда, с оговоркой «как я ее понимаю». Новые русские правители, опираясь на представителей рабочих, крестьян и солдат, пришли к власти с лозунгом «Мир!» Не существенно, что они свой парламент назвали Совет! Две недели прошло с того дня, как весь мир облетела по радио весть: Россия предлагает немедленное перемирие, мирные переговоры! Возможно ли, что послы западных держав в Петрограде прикинулись глухими? Что из Лондона, Рима, Вашингтона не последовало никакого ответа? Что в Париже новое правительство во главе с тигром Клемансо и министром иностранных дел, неким господином Пишоном, не желает слышать о мире, пока Германия на коленях не будет молить о нем? Преувеличивает ли базельская газета «Националь цейтунг», когда заявляет, что это решение Франции она понимает как явное «нет» в ответ на «провокацию» Ленина? Неужели только в Испании нашлись разумные дипломаты, люди, мужественно заявившие, что согласны с предложениями, на которые стонущая Европа возлагает все свои надежды? Возможно ли, что представители военных кругов Антанты решились игнорировать, как сказано черным по белому в специальном «Бюллетене военного прессбюро» (Ковно, 24.XI), ноту Советского правительства и приказать верховному главнокомандующему Духонину, ставка которого находится в Могилеве, продолжать войну? Возможно ли, что они ссылаются при этом на давно заплесневевшее постановление от 5 сентября 1914 года, запрещающее союзным правительствам всякие сепаратные переговоры с неприятелем? Видно, еще недостаточно полегло русских людей! За что? Во имя кого? Два с половиной миллиона человек! Эту цифру назвал один из выступавших во дворце ораторов, который проиллюстрировал ее так: