— А что, если он придумал эту букву «Z» только потому, что в его имени ее нет? — прошептал Пьер, еще толком не зная, к чему может привести эта его догадка. — Не думайте, что я непременно хочу сделать из него убийцу, но… на секунду представьте себе, что он убийца. — И указал пальцем на «побудительную причину» в столбце напротив его имени. — Наш интерес к делу мог пробудить в нем страх быть разоблаченным, и это после двух лет свободы и спокойной жизни. Выжидательной позиции он предпочитает активную и хочет пустить нас по ложному следу. Из осторожности предпочитает никого не обвинять, но направляет нас по следам других. Его госпожа написала чье-то имя, от которого осталась одна буква? Но он с таким же успехом мог обращать наше внимание на носителей буквы «V» или «Р». Да любой другой буквы, лишь бы она не фигурировала в его собственном имени. А если бы на стене осталось «В» или «N»?
Мариетта и Виргилий, внимательно следившие за ходом мысли Пьера, также приняли участие в выдвижении гипотез.
— А может, Атика вообще ничего не писала…
— Вот именно. Нанна ведь ни о чем таком не упоминала.
— А может, она читать не умеет?
— А может, пес все слизал?
— А может…
Мариетта собиралась высказать еще одну мысль, но в это время у нее сжалось сердце, задрожали руки, в горле появился ком.
— А может, Эбено выдумал эту историю с буквой «Z», когда пришел в себя? В таком случае он способен нести все, что угодно, только не… правду.
Она вздрогнула, слеза скатилась по ее щеке. Она закусила губу. Видя, что ей не по себе, Виргилий осторожно обнял ее.
— Какую правду? — спросил он самым нежным голосом, на который только был способен.
— Что он гнался за мной не для того, чтобы поговорить, а чтобы убить меня.
Рассмотреть последнее предположение времени не хватило: вернулся Пальма. С него стекали потоки воды вперемешку с потом. Запыхавшись, в состоянии крайнего возбуждения он устремился к троице и выпалил:
— Атика не умерла! Я только что видел ее!
Вот как было дело. Отправившись за красками в Кастелло, он шел по улице Мюнегетте, и там, на задворках дома Кары Мустафы, за зарешеченным окном увидел египтянку.
— Порой моя память оставляет желать лучшего — я, например, не мог вспомнить имени Атики, — но труд живописца развил во мне зрительную память. Сознаюсь, мне редко приходилось видеть куртизанку, пару раз я сопровождал к ней маэстро, однако довольно хорошо помню ее черты. Могу биться об заклад, это она.
Ошеломленный Пальма попытался заговорить с воскресшей. Но та оставила свое место у окна и исчезла в доме. Он попробовал проникнуть к ней. Невольник впустил его, однако разделение на мужскую и женскую половины оказалось непреодолимым препятствием.
— Только женщине может быть позволено попасть в гарем.
Словно громом пораженные, молчали все три слушателя.
И каждый из них безнадежно пытался восстановить порядок в своем уме, в котором после сообщения Пальмы наступил полный хаос, и понять, как могло случиться, что куртизанка, умершая ночью с седьмого на восьмое августа 1574 года, могла оказаться живой и невредимой второго сентября 1576 года. И каждый пришел к следующему выводу: если Атика еще не на том свете, значит, два года назад ее не убили. Значит, труп, обнаруженный Эбено на кровати под балдахином в ее спальне, в ее доме, принадлежал какой-то другой женщине, с которой содрали кожу. Это проливало свет на одну из тайн, о которых говорил Пьер: «Почему с ней так обошлись? Разве не достаточно было ее убить? К чему кусок за куском снимать кожу, пока не наступит смерть?»
Получалось, что сделано это было не из слепой ненависти, а для того, чтобы она стала неузнаваемой. Чтобы ее лицо и тело, известные многим мужчинам, нельзя было опознать, поскольку это была не Атика. А чтобы иллюзия была полной, на пальцы жертвы надели кольца египтянки. Уловка, на которую попались Эбено и Нанна. И вот теперь расследование совершало головокружительный скачок в результате случайного стечения обстоятельств — срочная нехватка кадмия, погнавшая Пальму по венецианским улочкам. Превращалась ли Атика Рыжая из жертвы в палача, или же расправа была совершена над незнакомкой?
Несмотря на новый невероятный факт, в этой истории многое еще было темным и непонятным. Помимо того, что они вернулись к исходной точке и личность погибшей только еще предстояло установить, появилось множество других вопросов, не дававших им покоя. Начиная с последнего: что думать об этом «Z», которого не было в имени Атики?
Если взять на веру слова Эбено, следовало установить настоящие имена Олимпии, Фаустино и Рибейры. Словом, дел было невпроворот. Друзья разделили обязанности и договорились, кто чем займется на следующий день. Пьер отправится к карлику и Олимпии, Виргилий — к раввину, а Мариетта будет дожидаться их возвращения на Мавританской набережной. Пальма останется в мастерской: может, его ангел с факелом в руках прольет хоть немного света на всю эту загадочную историю.
Постучав на следующее утро в дверь Соломона Леви, Виргилий испытал чувство стеснения, ведь на сей раз он явился один, без дяди. Ему открыла женщина в черной косынке. На шее у нее была цепочка с кемиот — амулетами, оберегающими от болезней. Он по-итальянски объяснил ей причину своего прихода. Она не поняла ни слова. Он повторил просьбу видеть раввина сперва по-французски, затем по-латыни. Сама она говорила, как ему казалось, на смеси еврейского и испанского. И только когда он в третий раз по слогам произнес имя каббалиста, она наконец поняла и скрылась в глубине дома. Виргилий сел на приступок колодца на площади и стал ждать. Мальчишки играли в футбол[80], о чем-то судачили кумушки. Вскоре появился Соломон Леви, в руках у него был платок, которым он покрывался во время молитвы.
— Вот и ты, мой племянник. Шалом тебе. — Виргилий начал было вставать, но раввин жестом показал ему, что это ни к чему, и сам сел рядом, ворча что-то по поводу проклятого ревматизма. — Сожалею, что прислуга так тебя встретила. Она у меня недавно. Приехала из Испании, по-итальянски ни слова.
— А на каком языке она говорит?
— На ладино. Это язык евреев Иберийского полуострова, смесь еврейского и испанского. Знаешь, наше гетто с каждым днем становится более многоязыким, чем сама Вавилонская башня. — Виргилий усмехнулся. — Уверяю тебя! Евреи из Испании говорят на ладино, выходцы из немецких земель — на идиш, а те, что родились здесь, зачастую плохо владеют родным языком и говорят на итальянском. Да простит их Всевышний! Какой язык родится из этой амальгамы — одному Элохиму[81] известно! — Он лукаво взглянул на Виргилия. — Однако думаю, не за тем ты сюда пришел, чтобы рассуждать, на каком языке говорят в гетто.
Об этом нетрудно было догадаться. Не успел Виргилий ответить, как старец заговорил снова:
— Не было времени ни изучать твой рисунок, ни покопаться в книгах. Дай мне несколько дней. И все же, боюсь, разочарую я тебя.
— Что бы ни было, я заранее благодарен вам.
Тут Виргилия взяла досада, что он не захватил с собой рисунки, обнаруженные уже после встречи с Леви. В эту минуту к ним подкатился мяч, Предом взял его в руки и бросил игрокам.
— Развлекаются, вместо того чтобы учиться. Даже в пятницу вечером и в субботу гоняют мяч. Дошло до того, что нам, раввинам, пришлось поставить на обсуждение вопрос: можно ли таким образом проводить субботу. Еще ни до чего не договорились. — И вновь бросил искрящийся лукавый взгляд в сторону Виргилия. — Однако вряд ли тебе интересны талмудические обоснования подобного поведения в субботний день!
Виргилий наконец осмелился задать вопрос, ради которого пришел:
— Вчера вы сказали, что не помните настоящего имени эль Рибейры. Нет ли в гетто кого-нибудь, кто мог бы мне помочь узнать это?
— С сегодняшнего дня это я. Но повторяю, знать — это полдела, нужно уметь вспомнить. Однако и забыть — это еще не конец всему. Достаточно заново узнать. Вчера я виделся с приехавшим из Константинополя человеком, он не смог мне ответить.
