Последние слова были для Виргилия словно ушат холодной воды. Он весь погас и едва слушал то, что ему говорил раввин.

— И все же он мне дал ключ, и тот, у кого достанет усидчивости и ума, узнает, как его зовут, пользуясь буквами, составляющими его новое имя: ЗАНИЭЛЬРИБЕЙРА.

— Простите? — проговорил Виргилий, у которого появилось ощущение, что он очнулся от тяжелого сна.

— Нужно заново составить его настоящее имя, исходя из этих тринадцати букв, — терпеливо повторил тот.

— Анаграмма…

— Вот именно.

Улыбка вновь заиграла на лице Предома: он считал себя мастером разгадывать анаграммы после той загадки post mortem[82], которую ему задал его отец.

Когда на порог дома на стук Пьера вышел гомункулус с кожаной маской на лице, он в ужасе отпрянул. Карлик заливался скрипучим смехом.

— Что ж это тебя оторопь взяла, господин хороший? Ведь это ты ко мне стучишься, а не я к тебе.

Студент-медик взял себя в руки, прочистил горло, вежливо поздоровался и назвался, в надежде, что карлик поступит так же.

Этого не произошло. Зато он стал насвистывать, да так как-то неприятно, пронзительно. Эхом ему был собачий лай. На порог выскочила болонка. Карлик щелкнул языком, и она, оскалившись, бросилась на гостя. Пьер отступил, она за ним: прыгая вокруг него и повизгивая, она не давала ему возможности начать разговор. Видя, как Пьер в испуге поднял руки, чтобы она их не искусала, карлик еще пуще развеселился.

— Не бойся собаки брехливой, бойся молчаливой, — выдал он вдруг. — Учись, пока хрящи не срослись. Зачем пожаловал?

Он хлопнул в ладоши, пес тут же успокоился. Пьер объяснил, что вслед за Виргилием и Мариеттой, побывавшими тут за два дня до него, и он пришел кое-что узнать. При упоминании о его друзьях в глазах карлика, глядящих сквозь узкие прорези маски, зажегся какой-то странный огонь.

— Влюбленная парочка, — слащаво протянул он и, хохоча, сделал сальто. Пьер не мог бы сказать, что его удивило больше — прыжок или высказывание. Когда же он стал возражать, в ответ получил поговорку, которой ранее ему слышать не приходилось:

— Как ни майся, деньги, курение, кашель, любовь — скрыть не пытайся.

Пьер пожал плечами и решил не тянуть с главным вопросом:

— Мои друзья забыли спросить, как вас зовут.

— Ни к чему это. К тому же они знали.

— Да, но… они знают только имя, а фамилия?

Тут Фаустино стянул с лица кожаную маску. Под ней оказалась лишенная какого бы то ни было выражения физиономия. Уставившись не моргая на Пьера, он каким-то сдавленным голосом ответил:

— У карликов это не принято. Мы из рода уродов. Вот тебе и весь сказ.

До предела смущенный Пьер собирался принести ему извинения, но не успел, так как тот разразился уже громким хохотом.

— Смех без причины — признак дурачины.

Хохоча, он закрутился на месте, а затем зашелся в каком-то неистовом плясе. Продолжая кружиться и дергаться, он щелкнул пальцами, собака прыгнула к нему на руки, пытаясь лизнуть его в лицо.

— Верю только зверю, собаке да ежу, а прочему погожу, — снова выдал карлик и сам лизнул пса в морду.

Пьеру вдруг пришло в голову, что он видит того самого пса, который, обладая противоестественным вкусом, слизал имя, начертанное Атикой собственной кровью.

— Это та самая болонка, которую французский король подарил твоей госпоже?

— Она самая. Мудрый суверен ищет общества животных. Повсюду за собой возит свой собачий двор. Уж эти-то не судят по наружности, уж они-то не судачат и не сплетничают, не заставляют страдать.

С этими словами он поднял болонку и со всего размаху швырнул ее подальше. Она свернулась калачиком, совершила головокружительный полет и приземлилась на четыре лапы. Хозяин похвалил ее, в ответ она радостно залаяла и завиляла хвостиком. Как вдруг из недр дома раздался басистый лай еще одной собаки, судя по всему исполинских размеров. Пьер бросил испуганный взгляд внутрь дома и судорожно сглотнул: вообразить обладателя подобного голоса было трудно. Акробат догадался, что его тревожило, и успокоил его:

— Я же сказал: не бойся собаки брехливой. Войди же, добрый человек, сделай милость, познакомься и с другим моим псом — Львом, подаренным лично мне королем Генрихом. Внутри нам будет сподручнее.

Пьер предпочел отложить знакомство с колоссом до лучших времен. Полный решимости унести подобру-поздорову ноги, он прислонился к стене, отказываясь входить.

— И стеночку подопрешь, коли сесть не на что, — заметил как бы вскользь карлик, резко повернувшись спиной к Пьеру, после чего бочком и с подскоком исчез в доме. Поскольку он не хлопнул дверью, не позвал болонку, не простился, гость подумал, что исчезновение носит временный характер, и отнес его на счет недостаточной воспитанности Фаустино. И был прав. Некоторое время спустя тот выпрыгнул на улицу из окна. На сей раз маски на нем не было, зато на голове красовалась шляпа с кроличьим хвостом, а на поясе висела небольшая дубинка. В руках у него была корзина со сливами. Он предложил Пьеру угоститься, а сам взял четыре сливы и принялся жонглировать ими, да так искусно! Положив в рот сочную мирабель, парижанин с восторгом наблюдал за движениями артиста, после чего зааплодировал. Подбодренный комедиант заявил:

— Спектакль продолжается!

Заведя руки за спину, он одну за другой подбросил четыре сливы, да так, что все они упали прямо в плетеную корзину, которую он успел поддеть ногой за ручку. Он вновь вынул сливы и вновь принялся жонглировать аппетитными плодами, сперва перед собой, затем перед Пьером.

Кончилось это тем, что одну из слив комедиант поймал ртом, другую отправил в морду Вавеля, а третью — в руки Пьера.

— А где четвертая? — спросил он гостя. Пьер растерянно повел головой.

— А что у вас в кармане камзола, сеньор?

— Платок, дукат и… — Он вспомнил об обрывке с рисунками, изъятом у Кары Мустафы, — некий документ.

— Они по-прежнему там?

Вопрос показался Пьеру нелепым. Он сунул руку в карман и с изумлением извлек оттуда сливу.

— Куда делось то, что я вам назвал? — побледнев, спросил он.

Паяц гордо расхохотался и протянул два кулака. Затем медленно разжал правый — там лежала монета. Левый он разжимать не стал, а из дырочки между большим и указательным пальцами, словно из шкатулки, вытащил платок.

— А моя бумага? — забеспокоился Пьер.

Не произнося ни слова, с ликующей и насмешливой улыбкой престидижитатор приподнял свой колпак. Под ним на макушке карлика лежал листок с алхимическими рисунками. Пьер протянул за ним руку, но карлик быстрее молнии сорвал листок с головы и помахал им.

— Разве мое искусство не заслуживает вознаграждения?

— Возьмите дукат, а мне верните листок.

— Значит, он стоит золота?

Помня о конечной цели алхимии и силе философского камня, превращающего свинец в золото, Пьер не удержался и сыронизировал:

— Вы и не представляете, насколько попали в точку!

Этого явно не следовало говорить. В карлике вспыхнуло любопытство. Он развернул листок и уставился на рисунки Николя Фламеля.

— Мне хорошо известны эти картинки, — произнес он. Рука Пьера, протянутая за листком, сама собой опустилась. Его губы приоткрылись, но не выговорили ни слова.

— Мне хорошо известны эти картинки, — повторил Фаустино. — До того как листок разорвали, их было пять. Так ведь? Накануне своей смерти госпожа, зная, что я не лишен таланта рисовальщика, попросила меня скопировать их. Семь раз.

— Два «е», два «а», три «и» и шесть согласных.

Виргилий разложил перед собой кусочки картона, которые ему дал раввин. Устроив гостя за столом в библиотеке, сам он уселся в глубокое кресло с томиком в руках.

— Если захочешь спросить меня о чем-нибудь, племянник, не стесняйся, спрашивай, — подбодрил он и углубился в чтение.

Было время, Виргилий показывал чудеса в разгадывании анаграмм. Он расшифровал послание, которое его отец, неподкупный судья Гаспар Предом, адресовал ему с того света. Однако то послание состояло из известных ему имен. Теперь стоящая перед ним задача была потруднее.

вернуться

82

Посмертной {лат.). — Примеч. пер.