Сойкора отличали отсутствие бороды, непривычный окрас — серый с черной полосой — и необычный изгиб рогов. Острые, почти прямые до середины, они глядели не назад, а в стороны. Приглядываясь к Тинару, он медленно опускал голову и отводил ее вбок. Наблюдая за ним, Нехлад подумал, что ашетский козел, пожалуй, коварен: из такого положения он мог нанести и боковой удар, и снизу вверх.

Оставив дела, походники глазели на охоту.

Тинар замедлил шаг на половине расстояния, а за десять саженей вообще остановился и сел, скрестив ноги. Сойкор аж подпрыгнул от удовольствия: маленький враг — слабый враг. Он и так уже был готов атаковать, а тут еще Тинар, подобрав камешек, раззадорил его метким броском.

Козел окончательно вышел из себя. Издав трубный звук, он понесся на лиха.

Тинар тотчас встал на одно колено, согнувшись. В правой руке у него блеснул нож. Сойкор летел, заведя голову налево и наклонив правый рог к самым верхушкам трав. Торопча подался вперед — что тут можно сделать с ножом?

В миг удара сойкор сдвинулся влево, точно готовясь к сопротивлению вражеской плоти. Однако рог его вспорол только воздух. А Тинар, скользящим движением уйдя из-под удара, выбросил нож — и козел сам налетел на него открытым боком! Точный удар поразил его прямо в сердце. Животное рухнуло, как мешок, и испустило дух без малейшего признака агонии.

Тинар выпрямился, радостно улыбаясь, помахал Торопче рукой и принялся разделывать тушу.

— Сойкоры всегда так бьют, открывая левый бок, — пояснил Найгур удивленным славирам. — Но чтобы сразить его, надо быть ловким. У нас немногие на это способны.

— А есть чему поучиться, — признал Торопча, закидывая налучье и тул за спину. — Однако мясо животного, которое перед смертью было напряжено, становится жестким. Свожу-ка я Тинара на тот берег и покажу ему, как надо добывать нежнейшее мясо!

Добытое мясо, не ставшее пищей в тот же день, походники закоптили, нарезав тонкими полосками. Они славно отдохнули на берегу чудного озера, которое Кручина обозначил на карте как Серебряное. Только Нехлад был разочарован: обрыскал окрестность, перекопал несколько взгорков и холмиков на берегах, но так и не нашел ничего, что свидетельствовало бы о людях, когда-то здесь обитавших.

Ворна, который честно помогал ему, сказал в итоге:

— Надо думать, они строили только из дерева. За несколько веков оно истлело в прах, а веков прошло немало, раз уж и лихи ничего не упомнят.

— Если Найгур не ошибается — а я не думаю, чтобы он ошибался, — эти люди знали, по меньшей мере, золото и бронзу… Хоть что-то рядом с могильниками должно было остаться! — воскликнул Нехлад. Но, постояв с минуту и глядя на предзакатное солнце, улыбнулся и сказал: — Нетерпелив я, правда? В четыре руки на трех пригорках решил все тайны отыскать… Не будем торопить судьбу! Когда славиры вспашут здесь поля, тайны сами начнут открываться — дай срок…

Он, впрочем, не слишком досадовал на свой порыв. Поработать руками после долгой езды было одно удовольствие, и, даже устав, Яромир чувствовал себя посвежевшим.

В лучах заката равнина зарумянилась, точно дева. Любуясь ею, Нехлад вдруг почти с гневом подумал: да кому же в голову пришло назвать безымянную землю Ашетом, гнездилищем зла? Чей больной и завистливый ум населил ее призраками запредельных кошмаров?

Так думал он и в тот миг не вспоминал ни о гнетущей картине Хрустального города, ни о ночных видениях, встревоживших душу.

Он неотвратимо влюблялся в эту страну…

Однако ночь всколыхнула забытые тревоги. Вернулись сны — еще более пугающие, чем прежде.

В краю, что называется Сурочь, в тихом и раздумчивом заповедном лесу за поместьем Олешьевом, есть ложбина с безымянным ручьем. Укромен и некичлив ручей, порой едва заметный в разнотравье, не поет он и не звенит, а шепчет о чем-то несбыточном — лишь умеющий слушать услышит. Над тем ручьем стоит рябина.

Прежде их роду покровительствовал клен, но уже деду Путяге волхвы при наречении имени судили рябину. Путяга не стал противиться судьбе — и рябина щедро наградила его за преданность. Славной была его доля, немало он сделал, укрепляя и расширяя границы Нарога, и сторицей окупилась верная служба тогдашнему нарожскому князю.

Это Владигор Путяга, получив клок земли в вечный дар, построил Олешьев. Он же утвердил нерушимые границы заповедного леса — неизбывного храма славиров.

Рябина приняла под свое покровительство и сына его Владимира, и внуков Яромира с Ярославом.

Дерево, покровительствующее роду, — не секрет, а с каким именно деревом братается отдельный человек — не знает никто, кроме него самого.

Яромир недолго терзался выбором. Юная рябина над ручьем сразу пленила его. Как положено, он провел ночь в лесу, но блуждать не стал — так и заночевал у ее корней. Наутро срезал ветку, а себе рассек ладонь и прижал к срезу на дереве. Пока кровь мешалась с древесным соком, ветвь сгорела в жертвенном костре, золой которого он присыпал раны — свои и дерева.

Потом Яромир долго еще сидел, прижавшись к тонкому стволу и беседуя с побратимом. Они вместе слушали шепот ручья и читали в нем знамения будущего счастья.

Вернувшись домой, из оставшегося кусочка той ветви Нехлад изготовил оберег. Волхв освятил и благословил, тайными словами утвердил в обереге великую силу.

…Рябина над мудрым ручьем — нежный цвет, говорливые листья, алые грозди…

Во сне рябина была черной и неживой. Вместо ручья по жухлой траве змеей ползла лента смолянистой грязи. Заповедный лес был сухим, и черная жирная гарь покрывала его. Где-то трещал огонь, между ломких скорбных стволов струился дым.

— Боишься огня?

Нехлад вздрогнул и оглянулся — с мучительной медлительностью, как старик, точно преодолевая сопротивление не воздуха, а грязи. Подле рябины стояла девушка, черноволосая и черноглазая, ослепительно красивая, но болезненно бледная, с тусклым отсветом безумия в очах. Одета она была в исподнюю рубаху, почему-то подпоясанную, на поясе висел нож.

— Как тебя зовут?

— Зови Нехладом, — пугаясь собственного, незнакомо надломленного голоса, ответил Яромир.

— Ты, должно быть, горяч, раз получил такое имя? Отчего же боишься огня?

— Огонь бывает другом, а бывает врагом. Мне страшно за лес. Страшно за…

— За что?

— За лес, — повторил он, даже во сне не перейдя грань: ни один славир не откроет тайну своего дерева.

Все громче треск, все плотнее дым.

Девушка шагнула к Яромиру, и он невольно отшатнулся. Она была… холодна, как будто из снега…

— Я остановлю огонь, — сказала девушка, протягивая к нему руки.

На сей раз Яромир устоял и ощутил ледяное прикосновение.

— Я остановлю огонь — дохну морозом, пустотой предначальной, оледеню — даже огонь не воспротивится мне! Только согрей меня, горячий Нехлад! Согрей!

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Что имя?

— Как тебя прозывают? Помедлив, она ответила:

— Смерть-Безумие! Меж двух смертей, пламенной и ледяной, Нехлад схватился за оберег — едва отметив, что, оказывается, он наг… Но оберег — невозможное дело! — рассыпался в его руке гнилой трухой. Не осталось больше защиты, ничего не осталось…

Кроме самого главного оберега. Ему вспомнились слова наставника.

И — чуден и ужасен, до оторопи ужасен сон — он молча взял нож с пояса девушки и, взрезав себе грудь, достал трепещущее сердце. Воздел над головой, как древний покровитель Хрустального города лепесток огня.

Смерть, видя это, чуть отстранилась, не решаясь, однако, оторвать руки от его плеча. Как будто смятение промелькнуло в ее прекрасных чертах.

— Довольно ли этого, чтобы согреться тебе? — спросил Нехлад во сне, чувствуя, как колотится в пальцах взбудораженное сердце, как льется из него живая кровь — на голову, на плечи… и на руки Смерти.