— Теперь нормально, — кивает он, прибавив голос, и все оборачиваются на него, тоже поднимают головы к схеме.

Не вносит обычного оживления и появление в студии начальника службы гражданских сооружений Еременского, в лице которого, в манере говорить есть что-то словно бы шутовское, подзуживающее.

— Что носы повесили? — хохотнул Еременский, плюхнувшись на свободный стул у двери. — Позамерзли, что ли? В таком случае прошу сегодня в нашу новую баньку — такую парилку отгрохали...

— Будет нам сейчас банька и без твоей, — отозвался с усмешкой черноглазый и быстрый в словах Ипатов, начальник службы движения, отворачивая рукав кителя и сверяя часы: из коридора, из чьего-то открытого кабинета, донеслись сигналы радио. Был полдень.

Тотчас открылась дверь, и вошел Желнин, держа в руках зеленую, знакомую всем папку с бумагами. Бросил на ходу: «Здравствуйте, товарищи», скорым шагом пересек студию. Удобно сел перед микрофоном, близоруко глянул на квадратные настенные часы с прыгнувшей в этот момент стрелкой, надел сверкнувшие позолотой очки. Торопливо развернул зашуршавший лист бумаги, сводку за минувшие сутки, придвинул к себе микрофон. Лицо его — одутловатое, с тяжелой грушей подбородка — строго, даже сердито. Щелкнув тумблером, Желнин заговорил напористым, сочным баритоном:

— Начнем, товарищи. Константин Андреевич поручил провести совещание мне, его вызывают в обком партии. Прошу отделения представиться. Западное?

— Зам НОДа Васильев. Луговец болен, — отозвался голос из белой стены, под часами, где был вмонтирован динамик.

— Ясно. Восточное?

— НОД, Алферов.

— Рудненское?

— Варламов.

— Сосновское?

— Василий Иванович, у Лопатина мать умерла, уехал хоронить. Я за него.

— Кто — я? — нетерпеливо переспросил Желнин.

— Жеховский.

— Так и говори, а то — «я»! Красногорское?

— Исаев.

— Понятно. — Желнин обращался теперь и к сидевшим за столом: — Вы знаете, товарищи, что в силу ряда причин — тяжелых метеоусловий зимой, браков и недостатков в эксплуатационной работе — в первом квартале наша магистраль не справилась с важнейшими экономическими показателями. Мы задолжали государству на нынешний день более четырех миллионов тонн неперевезенных грузов. Повторяю: более четырех миллионов!.. Это серьезная цифра. Сегодня двадцать девятое число, конец второго квартала, и, к сожалению, он тоже под угрозой срыва.

Желнин сделал паузу, вытер платком взмокшую лысину.

— В оставшиеся эти два дня, а точнее, в полтора мы должны приложить максимум усилий для того, чтобы выполнить план хотя бы по важнейшим грузам — углю, нефти, удобрениям. Все эти грузы — первоочередные, за них с нас спросят со всей строгостью... Позавчера начальник дороги докладывал министру о мерах, направленных на ликвидацию отставания магистрали, и я должен сказать, что доклад министру не понравился... То есть я хотел сказать, — Желнин быстрым оценивающим взглядом окинул студию, — я хотел сказать, что министерство пока не удовлетворено нашей с вами работой. Мало того, что с грузовой работой не справляемся, так еще стали хронически выбивать из расписания пассажирские поезда. Сегодня нас всю ночь держало Красногорское отделение. Заменить каких-то три сбитых опоры!.. Позор!

Лицо Желнина побурело, сердито сверкали стекла очков.

— Западное отделение! Почему не берете от Красногорска поезда?

— Не можем брать, Василий Иванович, — пожаловалась стена. — Некуда.

— Как это некуда?! Вы бросьте, Васильев! — Желнин накалил голос. — Энергичнее сдавайте поезда на Западную дорогу, а красногорские берите. Нам надо срочно расшить узел, нормализовать движение на главном ходу. Понятно, Иван Николаевич?

— Понял вас. — Стена вздохнула.

— Восточное!

— Слушаю, Василий Иванович!

— Вы то же самое сделайте по Угольной. Находите контакт с соседями. Не превращайте стыки отделений в непроезжие пункты.

— В Угольную уже выехал мой заместитель, Брусницын.

— Молодцы! — похвалил Желнин, жестом приглашая сидящих за столом разделить его мнение. — Вот так и надо действовать.

— Рудненское!

— Слушаю.

— Почему вы вчера не были на селекторном совещании, Варламов?

— Каждый ведь день совещания, Василий Иванович. По нескольку часов сидим, работать некогда. Утром — дорожное, в обед — министерское, к вечеру...

— Вы бросьте умничать, Варламов! — Желнин возмущенно заерзал на стуле, гневным взглядом впился в сетчатый кружок микрофона. — Положено быть на селекторных совещаниях!

Желнин выключил микрофон, обратился к начальникам служб:

— Вот до чего наши НОДы докатились, а?! Ты ему одно, а он тебе — другое!..

Снова щелкнул тумблер:

— Красногорск!

— Да, слушаю, — тут же отозвался Исаев.

— Какая у вас сейчас обстановка на отделении?

— Сложная, — Исаев напряженно кашлянул. — Поездам с теми грузами, о которых вы говорили, стараемся давать «зеленую улицу». Гоним сейчас по отделению три состава цистерн, под налив. Пассажирские, в том числе скорый, «Россию», пришлось пока остановить. Я думаю...

«Ведь знает, наверно, что это я попросил Степняка, — Желнин мгновенно оценил, что ситуация складывается не в его пользу. — На всю дорогу теперь языком треплет...»

— ...Думаю, что в ближайшие три-четыре часа поправим положение, поездную обстановку на отделении нормализуем.

— Вы вот что, Федор Николаевич. Обстановку нормализуйте без ущерба для пассажирского движения. Не забывайте, что график движения у нас и так чуть выше семидесяти процентов.

— Понял, Василий Иванович, — в голосе Исаева больше недовольства, чем послушания.

«Надо сразу же после селекторного приказать, чтобы не держали «Россию», — обеспокоенно подумал Желнин. — Ишь мудрецы! На всю дорогу обнародовали».

Красный телефон стоит особняком. Хотя звонит он редко, Уржумов держит его под рукой, на краю большого полированного стола. Красный цвет аппарата невольно притягивает взгляд, заставляет вспоминать точно такие же телефоны в кабинетах Семена Николаевича и Климова. По нему говорят предельно откровенные вещи — слышать разговаривающих никто не может. Иной раз, когда дорогу лихорадит и случаются ЧП, на том конце провода не особенно щепетильны в выборе эпитетов... В последние месяцы Уржумов брал красный телефон с опаской, с уже обычным теперь ожиданием упреков, замечаний и разносов.

Точно так же поднял он трубку и сегодня, уже наперед слыша недовольный голос заместителя министра.

Но на сей раз Климов был, кажется, настроен миролюбиво.

— Здравствуй, Константин Андреевич, — гудел он в трубку. — Как здоровье? Как дорога?

— Жалоб на здоровье нет, Георгий Прокопьевич. А дорога, к сожалению, работает неважно.

— Ночью что за сбой был? Мне доложили, что вы целое направление держали.

— Да. Вагон сошел на кривой, сбиты опоры и порван контактный провод. Наши товарищи... словом, провозились.

— Тебе когда доложили, Константин Андреевич?

— Утром.

— Значит, начальник дороги отдыхает вместе с магистралью. Лихо, ничего не скажешь.

— Георгий Прокопьевич, вчера я ушел из управления в двенадцатом часу ночи... — Уржумов обиженно умолк.

— Все мы имеем право на отдых, не спорю, — замминистра прибавил голоса, — но как можно спать, если стоит целое направление? Вы меня удивляете, товарищи красногорцы. Впрочем, что удивляться — вы и не знали ничего!.. Заведите там себе порядок, Константин Андреевич: о всех ЧП вам должны докладывать в любое время дня и ночи. В любое! Понятно?

— Это, пожалуй, единственный случай, когда я...

— Вы поняли, что я сказал?

— Да, понял.

— Так. Далее: сколько на дороге брошенных поездов?

— Более ста, Георгий Прокопьевич.

— Причины?

— Сортировки не успевают перерабатывать, исчерпаны пропускные способности...

— Это я уже слышал, вы нам говорили на коллегии... В общем так, Константин Андреевич, — через неделю чтобы все эти поезда подняли.