Людмила проглотила набежавшие слезы, кулаком растерла их по щеке.

Славка с Истоминой поженились, а ей хоть из дома беги. На работу придешь, там только и разговоров: «Да ты что смотрела, дуреха? Взяла бы его хорошенько в оборот. Обещал жениться — женись!», «Наоборот, радоваться надо — не любил, значит. А то бы дитё прижили, нянькайся потом. А он бы все равно к Вальке этой подался».

«Не любил»... А письма какие писал?! «Милая» через каждое слово. Да он просто безвольный, Славка-то. Валька же из него веревки вить будет!..

Ну, думай не думай, а оставаться Людмиле в своем городишке нельзя было. Встречались ведь на улице чуть не каждый день. Как такое вынести?

Мама посоветовала: в проводники подавайся, раз так. Глядишь, забудется. И поехала Людмила в Москву — благо всего-то час от их городка на электричке — в резерв проводников устроилась. Повезло ей: предложили «Россию». А тут — милое дело работать: как рейс — так две недели в дороге. Третий раз сейчас едет...

Так-то оно так, да вот не забывается что-то. Ну, ладно, подлая Истомина, ясно это. А Славка ведь тоже хорош. Не мог разве он по-порядочному поступить? Сказал бы ей, Вальке-то, мол, не надейся, Люда ждала меня, я обещал. А он... Да все они!..

Людмила решительно и шумно шмыгнула носом, насухо вытерла глаза.

Лес за окном снова приблизился, зелено рябил от скорости, и смотреть на него расхотелось.

Раскрыв сумку, Людмила принялась заново просматривать билеты — просто, чтоб отвлечься.

Ей вдруг показалось, что чего-то в сумке не хватает... Так, толстяк на тридцать втором месте; женщина, Лариса, на тридцать первом, все правильно; на двадцать девятом — длинный этот, с фиксой во рту — в Москве он сел; тридцатое место... — там студент, в куртке. Когда он, интересно, садился? Что-то она не помнит его. Ночью, наверно, в смену Дынькиной... Да, скорее всего. И куда она билет его дела?

Людмила тщательно пересмотрела сумку, заглянула во все кармашки, пальцем оттопыривая каждый, — билета не было. «Надо его самого спросить», — решила она и снова пошла к восьмому купе.

— Молодой человек, — позвала Людмила, открыв дверь, и студент повернул к ней смеющееся лицо... — А ваш билет где? Что-то я не нашла, — и она показала пустующий кармашек.

Леня перестал улыбаться, глаза его насторожились.

— Как то есть где?! — сказал он, поднявшись и вытесняя Людмилу из купе. — Я же со сменщицей... Света ее зовут, да?.. Ну, договорились мы с ней...

— Как... договорился?

— Ну, Людочка!.. — студент петушком обхаживал проводницу. — Ночью ведь дело было, в поезд я на ходу почти заскочил... — Он окончательно оттеснил ее от купе, разговор их там вряд ли теперь слышали. — Разве Света тебе не сказала?

— Н-нет, ничего она мне не говорила. — Людмила почувствовала что-то недоброе в этом кривляний-заискиваний парня. Спросила прямо: — Вы что, без билета едете?

— Едете! — хмыкнул он. — Приехал уже, в Красногорске сойду. Да ты не волнуйся, у нас со Светкой....

— Ну, знаете! — оборвала его Людмила. — У нас, у вас!.. А у меня вот билета вашего нет. Вдруг ревизор — что тогда? Да и вообще — как это без билета?.. Света, со Светой... Ну-ка, спрошу я у нее.

Парень равнодушно дернул плечом, отвернулся к окну.

В купе проводников было темно и душно. Дынькина, опустив на окне плотную штору, спала поверх простыни почти голая — в трусиках и лифчике. Когда Людмила открыла дверь, она недовольно заворочалась, отвернулась к стене, слепо и сонно стала шарить у ног одеяло.

— Светка! Свет!.. — позвала Людмила.

— Ну чего-о... Спать хочу.

— Ты погоди, проснись-ка! — Людмила села на постель, тронула Светкино бедро. — Ты что, безбилетника везешь?

Дынькина некоторое время молчала — приходила, видимо, в себя, а может, размышляла: что говорить в ответ?

— Ну-у... — опять заныла она, и Людмила поняла, что это уже притворство, что Светка окончательно проснулась.

— Хватит нукать! Я серьезно спрашиваю!

Светка тут же подхватилась, села, подтянув колени к подбородку. Чуть приподняла штору, в купе стало светлее.

— Ревизор, что ли, застукал? — спросила она, напряженно зевая. — Или Рогов проверял?

— Да никто меня не проверял. Я сама проверила.

— А-а... — Светка успокоенно вытянулась. Хлопнула себя ладонью по голому тощему животу. — Стоило из-за этого будить человека. Парень ночью садился, билет не успел купить... Да он что — не сошел еще?

— Нет. Куда ты его везешь-то? И вообще...

— Ну, мать, расшумелась ты на меня... — Дынькина поморщилась, сердито посопела. Потом ловким движением тонкой руки выдернула откуда-то из-под подушки красненькую десятирублевку, пришлепнула ее перед Людмилой на простыне: — На!

— Да ты... что это?! — подвинулась от нее Людмила. — Ты в своем уме? Да за такие вещи... знаешь что бывает?!

— Не хочешь — не надо. — Дынькина так же молниеносно спрятала деньги. — А зря. Мы человеку хорошее дело сделали, а он нас отблагодарил. Что тут такого?

Людмила поднялась, молча вышла из купе, машинально захлопнула за собой дверь, машинально повернула в ней ключ.

Вот так та-ак... Светка-то, а?.. А вдруг в самом деле на ревизора налетят, тогда что? Рогова позовут, акт составят! Светка, конечно, не дура, говорить не станет, что взяла у парня деньги, а если он сам скажет? Я, скажет, заплатил проводницам, чего еще? Тогда и ей, Людмиле, влепят по первое число, это уж как пить дать. Она же знает теперь... Ну что — к Рогову сходить? Так, мол, и так, товарищ начальник поезда, прошу принять к сведению, что Дынькина... Да он ее в порошок сотрет!.. И тут Людмила словно споткнулась: а если нет, не сотрет? Влипнешь еще. Третий раз всего с этой бригадой едет. А в чужой монастырь, как известно, со своим уставом... Ну, скажем, устав-то общий, но лучше, пожалуй, разобраться во всем, присмотреться — вдруг что да не так, наломаешь дров, себя опозоришь, Светку.

Размышляя так, сидела Людмила на своем рабочем месте в «служебке», у окна, хорошо понимая, что мысли ее трусливые. Конечно, Дынькина посадила этого парня без билета и деньги с него взяла — с чего бы она вдруг стала предлагать их напарнице?..

Настроение испортилось окончательно.

Еще полгода назад начальник Красногорской железной дороги Уржумов не замечал за собою такого быстрого утомления. Мог работать часами, забывая иной раз об обеде, лишь изредка выходя из кабинета. А теперь, особенно во второй половине дня, он не находил себе места: раздражали телефонные звонки, вспыхивающие то и дело лампочки на переговорном устройстве, шум улицы за настежь открытым окном, даже мелодичный, нравившийся ему раньше бой кабинетных старинных часов.

Конечно, сказывалась усталость, напряжение последних месяцев, в которых не было выходных, не было отдыха. Дважды в сутки, в полдень и десять вечера, управление дороги проводило селекторные совещания с отделениями, выслушивало их доклады об итогах дня, давало указания. Освобождаясь в одиннадцать — в половине двенадцатого ночи, неимоверно уставший, Уржумов плохо спал, утром вставал разбитый, с головной болью. Вот все это, видно, и состарило: нервное перенапряжение, четырнадцати-пятнадцатичасовой рабочий день. Климов, замминистра, бросил как бы невзначай на заседании коллегии: «Возраст, сами понимаете...» Это был, разумеется, явный намек на то, что пора уходить, пора уступить кресло другому, более молодому, более работоспособному человеку.

Но уйти сейчас он не мог. Уйти с позором, «развалив дорогу»... Клейкая эта формулировочка навсегда бы осталась на его имени. Разумеется, никто не скажет ему об этом в глаза. Сочувствия и понимания будет достаточно, как и чьего-то тихого злорадства, — тех, кого когда-нибудь наказал, пусть и справедливо, с кем не шел на компромисс, добиваясь четкого и своевременного исполнения своих приказов.

В любом случае у него было теперь сложное положение. Длительное время дорога не справляется с планом перевозок, и возглавляет эту дорогу пожилой, выработавшийся, очевидно, человек. Что бы ни делал теперь Уржумов, ему придется преодолевать эти два главных барьера.