— Через пять минут майор Ки-о-синша будет у меня. Прощайте!

И по липу атамана тенью мелькает улыбка.

Медленно подходит к Иокисту полковник Луцкий и, взяв его под руку, улыбаясь:

— Скажите… а сильно вас всех этот атаман пугает?..

— ?! — Иокист мотает возмущенно головой…

— Вижу, вижу… Но я тоже должен идти… Прощайте!

Уже на исходе второй час ночи. Вино… Шум… Винные пятна на белоснежной скатерти рдеют. Управляющий губернией говорит речь очень демократическую, и в то же время полную достоинства, об кульминационном по тяжести моменте, переживаемом «нашей дорогой родиной».

В это время в столовую влетает Каравайчик, щупленький, плешивый адвокат, юрисконсульт «взаимного кредита»:

— Господа, Мухин в городе!

Бомбой рвется известие… В пьяные мозги острой болью осколки…

Мухин в Благовещенске.

Мухин… бывший председатель Совета, глава всего края… Амурский Ленин…

— Да нет, неправда! — первым приходит в себя управляющий губернией — неправда, нелепость… какой глупый слух!

И сразу… Вздохом облегчения… говором… шумом:

— Ну, да, ну, да!.. Ну, разумеется… Глупый слух…

А глупый слух растет.

Упругим мячом — от базаров в улицы… Из дома в дом — обывательский радио.

— Слыхала, матушка?.. Мухин-ат… Антихрист…

— Слыхала, слыхала… Не попусти, господи!..

Крестятся две старухи.

— Да, что вы… Правда?

— Ей-богу!.. Наш телеграфист видел.

— Ловко!..

— Степан Парамоныч!.. Да вам-то какое беспокойство?

— Как это какое? — по прилавку… аршином…

Сердито: — теперь этой шпане, прости господи, голодранцам забурхановским все на руку… Пойдут мутить… А што толку-та…

— Именно-с… Толку-то и нет… Да и атаман, я чай, не дремлет.

— Так-то оно так… Атаман… Помоги ему боже!

— Врешь, дьявол?!.

— Право слово… Чего мне врать?..

— Здорово!.. Вот, поди, эта сволочь-то бесится…

— О-го… Видел вечор… атамановцы на конях гоняют, как угорелые…

— Приперчило, чать… А, ты как думаешь?.. Не зря это он… не спроста…

— Наверно!

— Не поймали бы только…

— Ну-у-у…

Пароходский смазчик уверенно сплюнул.

«— …Поубивали тысячи неповинных людей, банки ограбили, армию свою обманом завели в тайгу и бросили — это большевики… это социалисты… А сам Мухин — этот контрабандист и фальшивомонетчик — которому вы доверили Совет, — бежал за границу с золотом…»

— Ложь! Гнусная ложь!

Мертвая тишина.

Все головы, как по команде — туда, на окрик.

Там — никто не верит: Мухин. Сам Мухин! — забрался на шестерню, стоит и весело смотрит в толпу рабочих, руку поднял, хочет говорить:

— Товарищи, вам достаточно наговорили здесь эти господа зс-эры — прихвостни атамана Кузнецова. Вы меня знаете — я вас никогда не обманывал: я работал среди вас вот здесь, на этом заводе Чепурина, восемь лет…

И вот — я снова среди вас, чтобы напомнить вам, что Советы живут…

— …Вооружайтесь, товарищи, — да на этих лгунов…

Чья-то рука в мозолях крепко за ногу рванула:

— Товарищ Мухин! кузнецовские молодцы окружают, идем, братишка… — и несколько рабочих тесным кольцом из толпы, через литейную, с ним, да за ограду, в поле…

А там — ищи ветра…

Ни к чорту вышел митинг, устроенный эс-эрами на заводе Чепурина: — рабочие еще больше уверились в большевистской правде.

А когда расходились с митинга, весело болтали о Мухине:

— Вот — молодец, смелый мужик, крепкий… Наш брат — амурец таежный… А про себя думали: — верно — Советы живут…

Он не показывает своего волнения. Он только крепче сжимает кулаки и зубы… Он — атаман Кузнецов… когда ему сообщают о появлении Мухина.

Но так… сквозь зубы:

— Ерунда!.. Все враки!..

И только тогда, когда на взмыленной лошади… вестовой… сообщает о митинге, только тогда:

— Начальника контр-разведки!.. Живо!.. Погоню!

И через минуту летит по улицам взвод личной охраны атамана.

А сам…

С начальником контр-разведки… в кабинете… как тигр в углы мечется…

— Сегодня ночью… Облаву… Обшарить все дома… Слободку китайскую вверх дном перевернуть… По дорогам дозоры конных!.. Из города — никого!.. Поняли?

— Слушаю-с, ваше превосходительство!

— Идите!

В штабе атамана, в канцелярии управляющего губернией, в казенных учреждениях, за шторами окон, кондового молоканского купечества (все Саяпины… да Косицыны), везде живет натужная, шепотливая, страхом наполненная тишина.

Мерещится… чудится… бесформенное, страшное, чему имя: Восстание, — революция…

Страх не покидает ни днем, ни ночью. Стоит рядом при исполнении самых интимных человеческих обязанностей. И быть может, еще долго держал бы он всех в колючих лапах своих, но…

Но…

Холодное, но яркое зимнее солнце сияет в зените… А по большой улице, прямой, как линеечка, мимо универсальных магазинов Чурина… и дальше — Кунста… сотни маленьких красных солнц на белом фоне квадратных тряпок реют и трепещут, на концах ножеобразных штыков.

Сотни рядов маленьких скуластых желтолицых солдатиков в раз, как механические куклы, смешно выкидывают ноги и бьют тяжелыми башмаками уверенно и твердо.

А на тротуарах — толпы. Жмутся… теснятся… Шум и стоголосый говор… И надо всем царит единый, изумленный гул:

— Японцы!.. Японцы!!!

Но тысячи оттенков в этом возгласе: от подло радостного — до затаенно злобного…

— Японцы!..

Резко звучат для русского уха хриплые команды японских офицеров, и мерно топают желтые машины, расходясь парадом по площади старого собора.

Сила… Страшная сила!

В сторонке толпа сгрудилась…

Японский унтер-офицер поблескивает на толпу черными глазками.

— Руська карасе!.. Японска карасе!.. Руська барыньня очень карасе-е! — тянет японец, и глубоко в узких щелках исчезают черные глазки, лучами тянутся тонкие морщинки, и желтые блестят скулы.

— Эй, ты, японец! а большевики?

— Бурсуика-а? Не карасе! — Сжалась в кулачек физиономия, огромные белые обнажились зубы, еще холоднее огонь черноглазия и хриплое еще:

— Бурсуика, оцень не карасе-е!

— Видите, сколько? — Луцкий Алексеевскому — рукой на тяжелые колонны.

— Да, — сжалось эс-эровское сердце предчувствием краха, от недавнего страха еле освободившись.

— Эге-эх… То плохо и это плохо… Хотя, конечно… Японцы… Спокойнее. А в общем — паскудно:

— Прощай губернаторство…

— Видите, сколько? — Атаман Кузнецов — штабу рукой; — на те же колонны.

— Да! — отзывается ликуя штаб, со смехом уверенных и ободренных душ.

— Ваше превосходительство… — и начальник контр-разведки… в ухо почти… взволнованно, почтительно:

— Ваше превосходительство! Есть! Открыто убежище Мухина. Сведения точны… Люди высланы… Сам корнет Щелгунов…

— Хорошо! Хотя теперь он не опасен… Ого-о! Японцы — надежная сила… Но все-таки… хорошо. Я ему теперь… Я всем им теперь… такое…

Атаман вытянул кулак и родителей своих помянул густо.

Слегка покачиваясь на упругих стальных рессорах, почти бесшумно скользит большой четырехместный автомобиль.

От вокзала по Алеутской, поворачивая на Светланскую — солнцем залитую, морским ветром пахучую, — главную улицу приморской столицы — Владивостока.

— Красиво смотреть на него сверху, с сопок — говорит баронесса Глинская. — Я люблю его ночью!

— Скоро он будет нашим, — смеется генерал Хорват. — И днем и ночью. Навсегда!

— Не слишком ли вы оптимистичны, генерал? — замечает ад'ютант баронессы, управляющий автомобилем вместо шофера.