Он открывает дверь клетки и выходит в коридор, голый, заросший щетиной и щеголяющий почти бритой головой. Мы быстро идем по пустому коридору и ныряем в мою квартиру. Закрываю дверь, и мы стоим, разглядывая друг друга какое-то время.

– Ну, – говорю я, просто чтобы что-нибудь сказать. – Как оно?

– Так себе. Какой сегодня день?

– Двадцать второе декабря девяносто первого года. Суббота.

– Так… «Violent Femmes» сегодня в «Арагоне», да?

– Да.

Он смеется.

– Черт! Это был просто чудо что за вечер.

Он проходит к кровати – моей кровати – и залазит в нее, накрываясь с головой. Я шлепаюсь рядом с ним.

– Эй! – Молчит. – Ты откуда?

– Из тринадцатого ноября девяносто шестого года. Я собирался спать. Так что дай мне вздремнуть, а то через пять лет ты очень об этом пожалеешь.

Звучит довольно разумно. Я снимаю пижаму и ложусь обратно в постель. Я не на своей стороне кровати, а на стороне Клэр, как я думаю в эти дни, потому что мой doppelganger[45] занял мою половину. С этой половины кровати все кажется немного не так. Это как если закрываешь один глаз и смотришь какое-то время на что-нибудь вблизи, потом смотришь на это другим глазом. Я лежу, развлекаясь таким образом, глядя на кресло с разбросанной по нему одеждой, на остатки персикового сока в винном бокале на подоконнике, на тыльную сторону своей правой ладони. Ногти нужно подстричь, а квартира, наверное, претендует на звание «Штаб-квартиры федеральной службы катастроф». Может, мой другой я захочет тут прибраться, подсобит немного по дому, отрабатывая свое проживание. Мысленно пробегаю содержимое холодильника и кладовки и прихожу к выводу, что мы неплохо запаслись. Я собирался сегодня вечером привезти Клэр к себе и не уверен, что делать со своим лишним телом. Мне приходит в голову, что Клэр может предпочесть его мне, потому что, в конце концов, они знают друг друга лучше. Не знаю почему, но эта мысль вгоняет меня в ужас. Я пытаюсь не забывать, что вычтенное сейчас обязательно приплюсуется к будущему, но все же я в ужасе и хочу, чтобы один из нас просто взял и исчез.

Рассматриваю своего двойника. Он свернулся, как еж, спиной ко мне, – очевидно, спит. Я ему завидую. Он – это я, но я, увы, еще не он. Он уже прошел те пять лет, которые для меня загадка, по-прежнему тщательно скрученная, ожидающая своего часа, чтобы распрямиться и укусить. Конечно, радости, которые будут у меня, он уже тоже испытал; для меня же они пока что как запечатанная коробка конфет.

Пытаюсь увидеть его глазами Клэр. Почему стрижка такая короткая? Мне всегда нравились мои волосы, черные, волнистые, до плеч; я хожу с такой прической с момента окончания университета. Но рано или поздно мне придется их остричь. Мне приходит в голову, что его волосы – это одна из многих вещей, напоминающих Клэр, что я – не совсем тот парень, знакомый ей с раннего детства. Я – близкое подобие, которое она тайно направляет ко мне другому, существующему в ее воображении. Каким бы я был без нее?

Не тем мужчиной, который дышит медленно, глубоко, лежа на другой стороне кровати. Его шея и спина изгибаются в позвонках, ребрах. Кожа гладкая, почти без волос, плотно облегает мышцы и кости. Он вымотан и все же спит так, как будто в любой момент может вскочить и побежать. Неужели я тоже излучаю такое напряжение? Думаю, да. Клэр часто жалуется, что я не расслабляюсь, пока не выматываюсь до смерти, но на самом деле я часто расслаблен, когда я с ней. Мне кажется, что этот, который старше, – худее, более осунувшийся. Он мощный и спокойный. Но со мной он может и повыпендриваться: он настолько знает меня, что я могу только подчиняться, и в своих собственных интересах.

Сейчас 7:14, и очевидно, что уснуть мне не удастся. Вылезаю из постели и включаю кофеварку. Натягиваю трусы и штаны, делаю зарядку. Недавно у меня болели колени, поэтому заматываю их эластичным бинтом. Натягиваю носки, зашнуровываю поношенные кроссовки (может, это из-за них у меня колени болят?) и клянусь себе купить завтра новые. Нужно было спросить у своего гостя, какая погода за окном. А, ну да, декабрь в Чикаго: жуткая погода – это de rigueur[46] . Надеваю свою доисторическую футболку с надписью «Кинофестиваль в Чикаго», черный свитер и плотный оранжевый свитер с капюшоном, у него на груди и спине нарисован большой блестящий крест. Хватаю перчатки и ключи и выбегаю в мир.

Денек неплохой, обычный для начала зимы. На земле немного снега, ветер играет с ним, перегоняя то туда, то сюда. По Деарборн тянется пробка, звучит какофония из автомобильных гудков, небо серое, рассветает медленно.

Привязываю ключи к шнуркам на кроссовке и решаю пробежаться вдоль берега. Медленно бегу на восток по Делавэр к Мичиган-авеню, пробегаю по переходу, начинаю движение вдоль велосипедной дорожки, направляюсь на север вдоль Оук-стрит-бич. Сегодня на улицах только несгибаемые бегуны и велосипедисты. Озеро Мичиган глубокого салатного цвета, сейчас отлив, открывающий темную коричневую полоску песка. Чайки летают в небе и уносятся далеко над водой. Я двигаюсь сдержанно; суставы холода не любят, и я потихоньку начинаю понимать, что тут, у озера, довольно холодно – возможно, гораздо ниже минус двадцати. Поэтому я бегу немного медленнее, чем обычно, разогреваясь, напоминая своим бедным коленям и лодыжкам, что работа всей их жизни – это нести меня так далеко и быстро, как того требует дело. Я чувствую, как холод сушит воздух в легких, как спокойно бьется сердце, и когда добегаю до Норт-авеню, мне уже совсем хорошо, и я начинаю прибавлять скорость. Бег дает мне очень многое: выживание, спокойствие, эйфорию, уединение. Это доказательство моего телесного существования, способность контролировать свои движения в пространстве, а не во времени, и подчинение, хотя и временно, моего тела моей же воле. Когда я бегу, то смещаю пласты воздуха, и вещи движутся вокруг меня, и тропинка движется, как кинопленка, у меня под ногами. Я помню, как, будучи ребенком, еще до видеоигр и Интернета, я вдевал кинопленку в проектор в школьной лаборатории и смотрел, поворачивая ручку, которая двигала рамку и пищала при этом. Я уже не помню эти пленки, о чем они были, но помню запах библиотеки и то, как писк заставлял меня каждый раз подпрыгивать. Сейчас я лечу – это золотое чувство, как будто я могу забежать по воздуху на небо, и я непобедим, ничто не может остановить меня, ничто не может меня остановить, ничто, ничто, ничто, ничто…

КЛЭР: Мы на пути на концерт «Violent Femmes» в «Арагоне». После небольшого сопротивления со стороны Генри, которое я понять не могу, потому что ему нравятся les Femmes, мы объезжаем Аптаун в поисках свободного места. Я кружу и кружу, мимо «Грин Милл», баров, тускло освещенных жилых домов и прачечных, которые выглядят как игрушечные. Наконец я паркуюсь на Аргил, и мы, дрожа от холода, идем по скользкому разбитому тротуару. Генри идет быстро, и я всегда немного задыхаюсь, когда мы идем вместе. Я заметила, что ему трудно приспособиться к моему шагу.

Стягиваю перчатку и засовываю ладонь к нему в карман. Я взволнована, потому что мы с Генри никогда раньше не танцевали, и я люблю «Арагон» во всем его упадническом псевдоиспанском великолепии. Моя бабушка Миагрэм рассказывала мне о танцах с большими оркестрами в тридцатые годы, когда все было новым и милым, и на балконах никто не ширялся, и в мужском туалете не было рек мочи. Но – c’est la vie[47] – времена меняются, и нам досталось именно это время.

Мы стоим несколько минут в очереди. Генри кажется напряженным, он явно настороже. Он держит мою руку, но при этом пристально вглядывается в толпу. Я использую возможность посмотреть на него. Генри очень красив. Волосы до плеч, зачесаны назад, черные и гладкие. Он похож на кота, худой, излучающий неугомонность и физическое начало. Выглядит так, как будто может укусить. На Генри черное пальто и белая хлопковая рубашка с французскими манжетами, которые расстегнуты и болтаются под рукавами пальто, милый ядовито-зеленый шелковый галстук, который он приотпустил так, чтобы я видела мышцы на шее, черные джинсы и черные ботинки на каблуке. Генри собирает мои волосы в пучок и накручивает себе на запястье. На мгновение я его пленница, потом очередь продвигается вперед, и он отпускает меня.