Мы сидим друг напротив друга за столом. Лурдес приносит маленькие тарелки искусно разложенных итальянских ассорти: прозрачные болгарские перцы с бледно-желтой дыней, мидии, не острые и прокопченные, тонкие ломтики моркови и свеклы, пахнущие сладким укропом и оливковым маслом. При свечах кожа Клэр мягкая, глаза как бы в тени. Жемчуг очерчивает ключицы и бледную гладкую полоску кожи у грудей; они поднимаются и опадают в такт дыханию. Клэр замечает, что я смотрю на нее, улыбается и отводит глаза. Я опускаю глаза в тарелку и понимаю, что съел все мидии и сижу, держа пустую вилку в воздухе, как идиот. Кладу ее на тарелку, Лурдес уносит пустую посуду и возвращается со следующим блюдом.

Мы едим бесподобного непрожаренного тунца, тушенного с томатным соусом, яблоками и базиликом. Едим маленькие порции салата с радиккио и оранжевыми перцами и мелкие коричневые оливки, напоминающие мне блюдо, которое я ел с мамой в гостинице в Афинах, когда был очень маленький. Пьем «Совинь-он-бланк», произнося по очереди тосты («За оливки!», «За нянь!», «За Нелли!»). Нелли появляется из кухни, несет небольшой плоский торт, сияющий свечами. Клэр, Нелли и Лурдес поют мне «С днем рожденья». Загадываю желание и задуваю с первого раза все свечки.

– Это значит, что твое желание сбудется, – говорит Нелли, но мое желание не может исполниться.

Птицы странными голосами переговариваются, когда мы едим торт, и потом Лурдес и Нелли исчезают в кухне.

– Я приготовила тебе подарок, – говорит Клэр. – Закрой глаза.

Я зажмуриваюсь. Слышу, как Клэр отодвигает стул от стола. Идет через комнату. Потом – игла касается винила… шипение… скрипки… чистое сопрано, прорывающееся, как резкий дождь, через оркестр… голос моей матери, поющий «Лулу». Открываю глаза. Клэр сидит напротив меня и улыбается. Встаю, поднимаю ее со стула и обнимаю.

– Потрясающе, – говорю я, не могу продолжать и целую ее.

Намного позднее, когда мы распрощались с Нелли и Лурдес, поблагодарили их, как только могли, вернулись домой и, заплатив няне, занялись любовью, ошеломляющей, прекрасной, мы лежим в постели, и, уже засыпая, Клэр говорит:

– Хороший был день рождения?

– Идеальный, – отвечаю я. – Самый лучший.

– Ты хотел бы остановить время? – спрашивает Клэр,– Я бы не возражала навсегда остаться здесь.

– М-м, – отвечаю я, перекатываясь на живот. Когда я засыпаю, Клэр говорит:

– У меня такое ощущение, что мы находимся на вершине американских горок.

Я засыпаю и забываю наутро спросить, что она имеет в виду.

ГЕНРИ: Я появляюсь в темноте, на холодном бетонном полу. Стараюсь сесть, но меня тошнит, и я опять ложусь. Голова болит. Ощупываю ее; прямо за левым ухом здоровая шишка. Когда глаза привыкают к темноте, вижу силуэты ступенек, надписи «Выход» и высоко надо мной единственную горящую лампочку, излучающую холодный свет. Вокруг меня стальные прутья крест-накрест. Я в Ньюберри, после закрытия, внутри клетки.

– Не паникуй, – громко говорю я себе. – Все в порядке. Все в порядке. Все в порядке.

Останавливаюсь, понимая, что не слушаю себя. Стараюсь подняться на ноги. Меня трясет. Интересно, сколько придется ждать. Интересно, что скажут ребята, когда увидят меня здесь. Потому что так и будет. Потому что я уже скоро предстану перед ними игрой природы, которой я и являюсь. Мягко говоря, мне этого никогда не хотелось.

Стараюсь ходить взад и вперед, чтобы согреться, но от этого шумит в голове. Тогда сажусь в центре клетки и насколько возможно съеживаюсь. Проходят часы. Я проигрываю всю ситуацию в голове, разучиваю свои слова, размышляю о том, насколько все могло быть лучше или хуже. Наконец устаю думать и начинаю проигрывать в голове мелодии. «That's Entertainment» («Jam»), «Pills and Soap» (Элвис Костелло), «Perfect Day» (Лу Рид). Пытаюсь вспомнить все слова «I Love a Man in a Uniform» («Gang of Four»), когда зажигаются огни. Конечно, это Кевин, охранник-нацист, открывает лабораторию. Кевин – последний человек во всем мире, с которым я бы захотел встретиться, сидя голым в клетке, поэтому, естественно, он замечает меня, как только входит. Я свернулся на полу, прикидываясь, что я умер.

– Кто здесь? – спрашивает Кевин громче, чем следовало бы.

Представляю себе, как Кевин стоит там, бледный, свесившись с лестницы в тусклом свете. Его голос разносится вокруг, отскакивает от бетона. Кевин идет вниз и останавливается у подножия лестницы, где-то в десяти футах от меня.

– Как вы туда попали?

Обходит клетку. Я продолжаю притворяться, что я без сознания. Объяснить я ничего не могу, поэтому и беспокоить меня не надо.

– Господи, да это ж Детамбль.

Я чувствую, что он стоит рядом и таращится на меня.

Наконец вспоминает про рацию:

– А, десять четыре, эй, Рой. – В ответ помехи. – Эй, Рой, это Кевин, да, ты не мог бы спуститься в А, сорок шесть? Да, на дно. – Бормотание. – Просто спустись сюда.– Выключает радио.– Господи, Детамбль, не знаю, что вы хотите этим доказать, но вы это сделали.

Слышу, как он ходит вокруг. Скрипят ботинки, он тихо похрюкивает. Представляю, как он сидит на ступеньках. Через несколько минут открывается дверь наверху и спускается Рой. Рой – мой самый любимый охранник. Это огромный афроамериканец, и у него всегда такая милая улыбка. Он король приемной, и я всегда рад прийти на работу и видеть его.

– Ух ты, – говорит Рой. – Что у нас тут?

– Это Детамбль. Не могу понять, как он туда попал.

– Детамбль? Ничего себе. Этот парень всегда готов отколоть какой-то номер. Я тебе рассказывал, что однажды застал его в крыле третьего этажа, он там бегал нагишом?

– Да, рассказывал.

– Ну, наверное, нужно его оттуда достать.

– Он не двигается.

– Ну, он же дышит. Думаешь, он ранен? Может, скорую вызвать?

– Нужно звонить в пожарную, чтобы его вырезали этими штуками, которыми они завалы разгребают.

Кевин рад перспективе. Не хочу здесь ни пожарных, ни парамедиков. Со стоном сажусь.

– Доброе утро, мистер Детамбль,– вполголоса говорит Рой. – Вы сегодня рановато, да?

– Только немного,– соглашаюсь я, подтягивая колени к подбородку. Я так замерз, что стиснутые зубы болят от напряжения. Рассматриваю Кевина и Роя, и они таращатся на меня. – Но, думаю, джентльмены, я мог бы попробовать подкупить вас?

Они обмениваются взглядами.

– Смотря что вы имеете в виду,– говорит Кевин. – Мы не может промолчать об этом, потому что мы здесь не сами по себе.

– Нет-нет, этого я и не ожидал. – Они вздыхают с облегчением.– Слушайте. Я дам каждому из вас по сотне долларов, если вы сделаете для меня две вещи. Во-первых, я бы хотел, чтобы один из вас принес мне кофе.

Лицо Роя расплывается в его коронной улыбке.

– Черт возьми, мистер Детамбль, я это и так сделаю. Хотя не знаю, как вы его пить будете.

– Принеси соломинку. И не наливай из аппаратов в фойе. Иди и сделай настоящий кофе. Со сливками, сахара не надо.

– Сделаю,– говорит Рой.

– А какая вторая вещь? – спрашивает Кевин.

– Я хочу, чтобы ты пошел в отдел редких книг и взял из моего стола одежду, в нижнем правом ящике. Если сделаешь так, чтобы этого никто не заметил, заработаешь премию.

– Без проблем, – отвечает Кевин, и я задумываюсь, за что же я его не любил.

– Лучше запри эту лестницу, – говорит Рой Кевину, тот кивает и уходит. Рой стоит сбоку от клетки и с жалостью смотрит на меня. – Ну и как вы туда забрались?

– По-настоящему достойного ответа на это у меня нет, – пожимаю я плечами.

Рой улыбается и качает головой.

– Ну ладно, пойду-ка я за кофе.

Проходит около двадцати минут. Наконец я слышу, как отпирается дверь и по ступенькам спускается Кевин. За ним идут Мэтт и Роберто. Кевин ловит мой взгляд и пожимает плечами, как бы говоря: «Я старался». Он проталкивает мне через прутья клетки рубашку, я ее надеваю, пока Роберто стоит, скрестив руки, и холодно меня рассматривает. Штаны несколько толще, и их труднее просунуть в клетку. Мэтт сидит на ступеньках с недоверчивым выражением лица. Слышу, как снова открывается дверь. Это Рой, несет кофе и сладкую булочку. Вставляет в стакан соломинку и кладет булочку рядом с прутьями. Мне приходится отвести от нее глаза, чтобы посмотреть на Роберто, который поворачивается к Кевину и Рою и говорит: