Больше они ничего не взяли, не стали влезать в центр «плавающего острова», где особенно плотно держались обломки и виднелась часть крыши из рисовой соломы.

В бочонках оказались остатки сои — острой приправы, с которой японцы едят все блюда из рыбы, мяса, овощей, риса.

Асхатов пришел в восторг, отведав сои и убедившись, что в один из бочонков, забитый герметически, не попала морская вода.

— Вот теперь мы действительно на коне! — воскликнул он, передавая ложку с приправой Горшкову. — Если бы у меня сейчас был миллион и мне бы предложили за него вот этот бочонок, то отдал бы деньги и глазом не моргнул.

— Да, вещь! — Горшков причмокнул губами и передал ложку Авижусу. Петрас сказал, лизнув ложку:

— Под таким соусом и акула пойдет за милую душу!

Акулу они поймали на следующий день. Когда ее поднимали на борт ручной лебедкой, то вокруг хищницы растерянно крутились полосатые, как зебры, рыбки-лоцманы, будто сожалея, что лишаются своей хозяйки-кормилицы. Акулу разделали: сняли с нее кожу, порезали на ломти и развесили сушить. Мясо сильно отдавало аммиаком. Петрас знал: чтобы устранить аммиачный запах, мясо следует вымачивать в соленой воде, да не было соли, а для морской воды не было подходящей посуды.

— Ничего, выветрится, — решил старшина.

Вторую акулу большинством голосов — старшины и Петраса — решили помиловать, и она через день исчезла.

Потянулись однообразные дни. Погода установилась. В этих широтах наступала весна. Солнце припекало. Моряки загорели, окрепли.

Питались главным образом сушеной рыбой, поджаривая ее на примусе и приправляя острой соей. Иногда удавалось поймать тунца, его ели даже сырым с той же соей, варили, жарили. Петрас соорудил коптильню, на дрова шли выловленные доски «плавучего острова». Они давали густой ароматный дым.

Мистер Гордон проснулся в четыре часа — сказывалась многолетняя привычка вставать чуть свет, гулять с бульдогом и в шесть садиться за работу. Сегодня Кинга не было в каюте, он ночевал в своем «люксе». Приняв холодный душ, профессор посмотрел в окно на океан, освещенный ущербной луной. Вид водной пустыни и черного неба с опрокинутым ковшом Большой Медведицы настроил его на меланхолический лад. Он стал думать, что этот пейзаж остался таким же, каким был и сотни, и тысячи лет назад. По крайней мере, звезды заметно не стронулись с места и там же останутся еще миллионы лет, и так же будет светить луна, и океан мерцать в ее лучах. Что должно измениться — так это отношения между людьми. Исчезнут деньги, собственность и преступления, порождаемые ими. И он спросил себя: «Хотел бы ты, Стэн, вот сейчас перенестись в то далекое, манящее и непонятное во многом будущее, когда будут написаны еще тысячи работ о Шекспире и люди станут чистыми, как ангелы? — И тут же помотал головой. — Я не люблю ангелов, конечно, хотелось бы почитать, что там еще сумеют написать о Вильяме Шекспире и будет ли хоть кем-нибудь упомянуто имя Стэнли Гордона. А если и напишут пару строк, то в каком-нибудь толстенном словаре, рядом с с десятком других Гордонов». Такая перспектива нисколько не опечалила профессора. Он никогда не стремился к славе. Его всегда манила неизвестность, радость открытий, будоражащая атмосфера далеких эпох, которую он научился воссоздавать, сидя за письменным столом.

Мистер Гордон шел по пустынному коридору, наполненному голубоватым светом ртутных ламп. Судно казалось вымершим, оно слегка вздрагивало, и хотя шла высокая мертвая зыбь, качки почти не ощущалось. Впереди показались два матроса в полотняной униформе — негр и белый.

— А, док! — сказал негр. — Уже гуляете?

— Иду навестить своего друга.

— Кинга? — спросил белый матрос. — Хорошая у вас собака.

— Да, собака очень хорошая. Вы только заступили на вахту?

— Нет, уже два часа на вахте, — ответил негр.

— Хорошая ночь, — сказал белый матрос.

Профессор пожелал им счастливой вахты и двинулся дальше.

«Что, если эти два симпатичных парня сейчас выключат противопожарную систему и замкнут провода? — подумал мистер Гордон и тут же отогнал эту нелепую мысль: у матросов были славные лица и хорошая, сердечная улыбка. — Нет, эти славные ребята на такое не способны. Кроме того, поджог может быть осуществлен только на стоянке: там меньше риска сгореть самим».

Гарри Уилхем стоял возле клетки с сенбернаром и, зевая, наблюдал, как тот лакает из миски воду.

— Вот и вы, док, как всегда, являетесь в одно время, а я уже с час как проснулся. Этот пес вначале выл, потом стал чихать и наконец залаял. Сами можете понять, какой тут может быть сон. Воет он, должно быть, все еще от тоски по Сигме, а лаял — требуя воды. Вот ваш Кинг ведет себя гордо, как король в Тауэре: ничего не попросит, молчит и только смотрит, будто хочет сказать: попал ты с нами, Гарри, в переделку. Кинг! Порезвись возле хозяина. — Он открыл дверцы клетки. Бульдог не спеша вышел, потянулся, зевнул и пошел обходить столбики и кучки песка. Болонки затявкали, демонстрируя злую зависть.

Гарри Уилхем сказал:

— У собак характер их хозяев. Видите вон ту сучку, рыженькую, с вытаращенными зенками? Звать ее Фанни, а хозяйку — Пегги Пульман. На редкость противная старуха. Говорят, у нее десять миллионов! Куда ей столько? Ведь съедает всего пару яиц в день, булочку, жидкий супчик да кашку. Меньше своей болонки. А жадна, как крокодил. За все время отвалила мне десять центов: «Выпейте, Гарри, в праздник». Я эти десять центов дома к порогу прибью, чтобы за него все жадюги запинались. — Матрос улыбнулся.

— А вообще, док, жизнь — хорошая штука! Вы только посмотрите, как океан стелется под нами! Судно наше мчится, как электричка. А впереди новые страны, города! В Японии сейчас цветут вишни… Все будто бы так идет отлично, что лучше и не придумать. — Он умолк и прислушался. — Как будто вибрация усилилась. Замечаете?

— Да, судно вздрагивает. Разве это не допускается?

— Ход у «Глории» как у той девицы, что пройдет с полным стаканом на голове и капли не прольет. А сейчас что-то ее залихорадило. Духи, ну ребята из машинной команды, говорили, что левая турбина барахлит. Да ничего, в Японии механики починят. Вы не беспокойтесь, док, она и не от такой тряски не развалится. Пса пока не берете?

— Возьму после завтрака. Будь умником, Кинг. До свидания, Гарри.

После выхода из Гонолулу мистер Гордон ежеутренне посвящал час осмотру помещений «Глории». Невольно его увлекли эти экскурсии по спящему судну, он ходил по палубам, не переставая поражаться людскому гению, совершившему путь от неоструганной долбленки до этого плавучего чуда. Сотни поколений судостроителей создавали и совершенствовали каждую деталь на тысячах судов во всех морских странах, и вот коллективное умение, опыт, талант воплотились в «Глории». Доктора восхищал уют обширных холлов, устланные коврами лестницы, картины на переборках; он любовался грандиозным изгибом шлюпбалок, стоящими под ними белыми баркасами и катерами, трогал руками надраенную медь поручней, бронзовые пластинки на ступеньках трапов… На баке его приводили в трепет гигантской толщины канаты, брашпиль, чудовищные якоря. Задрав голову, он смотрел на серебристые мачты, на вращающиеся антенны локаторов. Капитан Смит разрешил ему заглядывать иногда в ходовую рубку, куда он входил как в храм.

Сегодня мистер Гордон, оставив Гарри Уилхема, сразу поднялся на верхнюю падубу — встречать восход солнца. «Глория» шла по Токийскому заливу. Над облаками поднимался конус Фудзиямы. Вершина горы пылала рубиновым огнем.

На палубе находились всего лишь два пассажира, оба лежали в шезлонгах под яркими шотландскими пледами, один явно спал, другой, закрытый до глаз, подмигнул мистеру Гордону, когда тот проходил мимо.

— Отличная погода! Не правда ли? — спросил он.

— Великолепная! — охотно ответил мистер Гордон. — Все ранние утра хороши, даже в городе, а здесь — другой мир. Что за волшебная гора!