— Раненый. Кажется, позвоночник сломан... осколочные ранения...

Проснувшись в тягаче, Черепаха первым делом принялся вызывать «Енота», но спавший в кабине комбат остановил его: перестань, они здесь. Вскоре Черепаха увидел небритого осунувшегося лейтенанта. Солдат осторожно лил из котелка воду, лейтенант умывался. Все уже были на ногах. Черепаха поискал взглядом Енохова, но Енохова среди них не было, наверное, он еще спал — отсыпался после гор.

— Что же вы молчали, товарищ лейтенант? — спросил Черепаха.

Лейтенант взглянул на него.

— Говорю, я вас вызывал, вызывал, — сказал Черепаха.

— А, — ответил лейтенант, вытирая полотенцем шею, лицо.

Он взял у солдата свою куртку, вынул из кармана тюбик с кремом, свинтил колпачок, выдавил на палец зеленоватую змейку и принялся втирать ее в щеки и подбородок. Запахло приятно и резко. Лейтенант спрятал тюбик, тщательно вытер пальцы полотенцем. Щурясь от яркого солнца, он взглянул на Черепаху.

— Ну что?.. Пойдешь со мной?

— С вами?.. Куда?

— Туда. — Лейтенант кивнул на восточные горы.

— А Енохов...

— Плохо Енохову.

Солнце всходило выше, горы молчали, и батареи молчали. И после завтрака артобстрел все не начинался, и пятнистые свистящие самолеты с ракетами-лезвиями не вырывались из-за хребтов. За ночь рядом с первой артбатареей появились реактивные батареи. Реактивщики с утра разгружали стокилограммовые ракеты в длинных узких деревянных ящиках и заряжали пусковые установки.

Черепаха готовился к выходу, он проверил вторую переносную рацию, — рация Енохова сорвалась в пропасть, — набил карманы специального брезентового жилета — «лифчика» — магазинами и пачками патронов, положил в вещмешок консервы, сахар, галеты, сигареты, наполнил водой фляжку. Найди вторую, сказал лейтенант. Черепаха попросил фляжку у Мухобоя. Мухобой неохотно отдал свою фляжку. Из своего вещмешка — все в мой, а ты понесешь рацию, сказал лейтенант. Черепаха переложил консервы, сахар и галеты в вещмешок лейтенанта, сигареты рассовал по карманам. Адресная гильза? Черепаха вынул из-за пазухи сплющенную гильзу, висевшую на суровой нитке на шее, — в ней была запечатана бумажка с номером части и домашним адресом. Ну, отдыхай, сказал лейтенант. Черепаха пошел к своему тячагу и сел в тени.

Артиллеристы под желтыми лучами били тяжелыми ломами землю, долбили ее кирками, куски и крошки твердой глины выгребали лопатами, — рытье окопов и капониров продолжалось. Работали все: и старослужащие, и молодые. Черепаха отдыхал в тени, наблюдая за реактивщиками, таскавшими ракеты в деревянных зеленых футлярах.

Уже было жарко, и досаждали мухи. В голубом, стремительно тускневшем небе плавало солнце. Воздух над землей дрожал.

Мухи больно кусались. Мух было много. Просто мушиное царство... Мухами был облеплен резиновый труп белого ишака на обочине трассы, и животное казалось живым... Глухой перестук ломов, голоса, команды... Надо было взять одну книжку, маленькую, тощую, сунуть за пазуху, никто бы и не заметил. Сейчас бы читал, а не думал о белом вонючем осле.

Реактивщики заряжали «Грады»; на одну установку приходилось что-то слишком много ракет, около сорока. Если каждая машина выпустит по сорок ракет... этого хватит, чтобы развеять по ветру целый город.

Глухо ломы. Глухо кирки. Этого хватит, чтобы... да, город... Черепаха глядел, щурясь, на горы, мощные, острые, серые... Уральские горы, конечно, уютнее... Невысокие. Всюду ручьи, озера. На одном, перевалив хребетик Урал-Тау, он жил неделю, озеро называлось Зюраткуль. Нужно было идти дальше, каникулы кончались, но он не мог оторваться от озера, валялся на песке, плавал, заживлял сосновой смолой и измельченными ежевичными листьями мозоли, набитые новыми башмаками, ловил рыбу и смотрел на черноголовых башкирок, которые приходили на берег каждый вечер и с визгом окунались в прозрачную воду, смуглые, лоснящиеся, гибкие, как нерпы. Крутом стояли душные смолистые леса и мягкие зеленые горы, — в лесах и по горам бродили бурые медведи, и в жирных душистых травах звенели кровососы всех мастей, гигантские слепни, комары и мошкара, — лезть в этот ароматный ад, полный свиста, щебетанья, звона и зеленого сияния, не хотелось, и он все лежал на песке и ел пресную вареную рыбу, потому что все продукты кончились, и соль вся вышла, а обходить озеро и идти в поселок не хотелось. По вечерам на песчаной косе появлялись маленькие черноволосые девушки. Жив ли еще Енохов? Утром был жив, но в сознание не приходил... Енохов, атлет с серебристым ежиком волос, легконогий и стремительный, валяется в палатке с перебитым хребтом?..

Мухобой помог надеть рацию. Автомат Черепаха повесил на грудь, пришпилил булавкой индпакет к рукаву.

— Готов? — На лейтенанте бугрился «лифчик», набитый рожками и сигнальными дымовыми шашками, поперек груди висел автомат, за плечами вещмешок. — Пошли.

— Ты мою фляжку не потеряй, — попросил Мухобой.

Из лагеря один за другим выезжали танки и бронетранспортеры, усеянные солдатами. Вздымая пыль, плавно покачиваясь, они направлялись в сторону маревых восточных гор.

Лейтенант побежал. Железная плоская рация ерзала по спине. Черепаха выпустил из рук автомат и взялся за толстые брезентовые лямки. Рация прижалась к спине, но теперь автомат болтался из стороны в сторону, и ремень натирал шею. Черепаха высвободил одну руку и схватился за автомат. Рация на спине перекосилась.

Наконец лейтенант остановился перед бронетранспортером, пехотинцы протянули ему руки и помогли забраться на броню; лейтенант обернулся и подал потную руку запыхавшемуся Черепахе. Оказавшись на броне, Черепаха перевел дух, утер потный лоб... Бронетранспортер тронулся, и Черепаха завалился на спину и придавил рацией ногу пехотинцу. Пехотинец выругался и пихнул его в бок. Лейтенант закричал сквозь рев двигателя: придурок! ты мне рацию!.. держись за что-нибудь!.. Пехотинцы помогли Черепахе подняться. Он схватился за скобу. Лицо обсыпала пыль. Пыль лезла в ноздри, липла к губам, забивала ресницы. И солнце тоже купалось в пыли; оно скрывалось в желтой мути, и тускнело, и вдруг вырывалось, как легкий мяч из воды, и бело, умыто блистало, и вновь серело, темнело, растворялось. Черепаха знал, что они едут к восточным горам, но в пыли нельзя было их увидеть, и иногда ему казалось, что бронетранспортеры и танки движутся не к горам, а куда-то в сторону дальних кишлаков, чтобы окружить их и расстрелять.

Бронированная лавина слепо катилась по твердой плоской земле, неся на себе людей, увешанных патронами, гранатами, фляжками. Твердая земля содрогалась и дымилась. И вот-вот что-то случится. Черепаха чувствовал это. Лавина врежется в хребты и сметет их, и полетит, кувыркаясь, вместе с обломками скал в пропасть...

И сквозь лязг и рокот он услышал нарастающий свист. Он напрягся, втянул голову в плечи... Свист настиг бронетранспортер и унесся дальше, но тут же над головами пехотинцев вновь просвистело что-то крупное и увесистое. Черепаха посмотрел вверх. В желтой мгле с шумом и свистом проносились яркие светочи, стаи свистящих стремительных светочей летели в ту же сторону, что и бронелавина. Солнце, прыгая, катилось туда же. И Черепаха с рацией, и пехотинцы, и лейтенант, и все ослепшие и оглохшие люди — все неслось куда-то в пыли и грохоте к какой-то цели, и уже ничто не могло остановить это движение, и уже никто не мог вырваться из этого потока и повернуть вспять, все мчалось сквозь мглистое пространство, воя и рыча, стремилось к страшной и притягательной последней цели.

Когда реактивные батареи, окутываясь пылью и дымом, стали выбрасывать стокилограммовые ракеты в сторону восточных гор, хирург заглянул в фургон и увидел Сестру. Сестра-с-косой дремала, сидя на кушетке. По ее лицу бродила жирная муха. Сестра хмурилась, досадливо постанывала, но не могла поднять тяжелых век и пошевелить рукой... Муха пробежала по бледной щеке, спустилась на подбородок, преодолев ложбинку, взобралась на розоватый вал, покрытый тонкими шелушинками... губа дернулась, оскалились влажные зубы... Хирург быстро оглянулся, вошел, плотно закрыл за собой дверь, понимая, что поступает глупо, безрассудно, но медная жгучая волна, дремавшая всю ночь и полдня, уже поднималась из глубин; впрочем, еще можно было остановиться, хирург еще владел собою настолько, что мог повернуться и уйти — он уйдет, и волна уляжется; и будет угнетать его своею тяжестью и испускать жгучий яд, — сколько это будет продолжаться? Жгучая медная волна отяжеляла рот. Задыхавшийся хирург опустился на колени перед спящей Сестрой-с-косой и прижался лицом к ее животу, замычал, целуя сквозь жесткую пыльную ткань каменный живот Сестры-с-косой, она попыталась встать, но он схватил ее за бедра и замычал громче и жалобней.