— Пускай про свадьбу расскажет.

— Эх, Захарка, угораздило ж тебя перед службой! Ты тут, а она там, а ее там... а за ней там ухаживает какой-нибудь шпак. Красивая она у тебя? Как звать?

— Жену?.. Марина.

— Марина. И какая она из себя, твоя Марина?

— Жена?

— Захар, только давай не будем прикидываться валенком, ага?

— Ну какая... обычная. Как все.

— Все разные: ты вот такой, а я вот уже не такой, один рыжий, второй кривой, третий... у третьего череп в горбылях и ухабах, как будто по нему ездили трактора. Черепаха, ездили?

— Ты посмотри на свой.

— У меня гладенький, кругленький, как у Фантомаса.

— С чего это пошло? наголо стричься.

— Ну как же, сто дней, последняя стрижка.

— Размечтался. Патлы отрастут, как у битла, если больше не стричься до дома: сто дней до Приказа и потом еще сто. Сразу не отпустят ведь.

— Думаешь, после Приказа еще сто дней будем здесь торчать?

— Как пить дать! Пока замена прилетит, то да се. Так что дней двести еще.

—......! ......!

— Ну, это не то, что молодым: семьсот. Захару — семьсот, и ничего, не жалуется, служит потихоньку.

— Захар, я бы на твоем месте повесился.

— Ему нельзя, жена ждет.

— Какое там ждет! Х-ха! Балбес ты, Захарка, распечатал бутыль — пей, кто хочет. А хочут все.

— Смотря, что за бутыль. А то, может, и в лютый зной язык не шевельнется. Захар, красивая жена? Фотографию не прислала?

— Нет.

— Ну, не кор...кро...дил? Рыженькая? беленькая?

— Жена?

— Скот! я тебя сейчас!..

— Темная.

— Негритоска, что ли?

— Нет, русская.

— Глаза темные?

— Нет.

— Какие?

— Серые.

— А что темное?

— Ну, там...

— Хх!.. Где, где там? Отвечать.

— Да нигде... Это как говорится: ну там.

— Что там?

— Ну там брови.

— Ага, брови и глаза установлены. Дальше. Сейчас, мы, как фоторобот, установим личность его жены. Что там дальше. Волосы? Отвечать. Не слышу. В чем дело? Вопрос ясен? Не слышу. Не слышу... Ты что не в себе, малый?

— ...Темные.

— Ага. Поехали дальше. Усиков нет?

— Он же сказал: русская.

— У русских тоже бывают. Пушок. Есть пушок или нет? Отвечать!

— ...Нет.

— Жаль. Ладно. А может, есть, а ты врешь? Врешь?

— Нет.

— Родинки на лице? на шее?

— О, мужики, я тащусь и прикалываюсь, это настоящий прикол.

— Значит, родинок ни на лице, ни на шейке нет, и пушок над верхней губой отсутствует. А шейка беленькая?

— Мужики, я уже начинаю ее видеть. Особенно шейку с родинками и пушок.

— Хх! у наших ворот все наоборот.

— Тише! тише! Слушаем дальше показания...

— ...подсудимого Захаренкова. Встать! вашу мать! Суд идет.

— А что xx!xaxa, что он такого сделал, товарищ прокурор?

— Преступление совершил.

— Преступник! падло! То-то у него морда такая преступная.

— Товарищи, прошу соблюдать тишину и приличности. А то выведут из зала суда, на хрен.

— Хотел бы я видеть, кто это меня тут выведет.

— Товарищ прокурор, так что ему...

— Вменяется.

— Да, за что его вменяют?

— Его вменяют за то, что он высказывался...

— Высказывался?!

— ...о свободе...

— О свободе?!

— любви. И довысказывался. Будучи не в... в не..., то есть он не был трезв, то есть пребывал, одним словом, как говорится, в состоянии алкогольного опьянения...

— Так он и пьет?

— алкогольного опьянения...

— И в состоянии полового аффекта!

— и в состоянии полового эффекта...

— Стоп! ша! я активно протестую.

— Гражданин, здесь тебе, бляха-муха, не английский парк, а приличный зал суда.

— Вы будете слушать обвинительный акт?

— Короче, начальник! ближе к телу! Что он сделал?

— Он?..

— ...ворвался буром к женщине.

— Она еще была девушкой.

— Именно: к девушке Марине. И теперь мы должны установить истину.

— Всю! до мельчайших подробностей! до цвета трусов!

— А как мы его накажем? Когда преступный элемент будет изобличен и прижат к стенке?

— Я бы хотел прижать к стенке потерпевшую.

— Соблюдать приличности, вашу мать!.. сколько раз повторять?

— Товарищ прокурор, но действительно очень хочется.

— А я активно и бескомпромиссно протестую. Вношу протест. Опротестование.

— Ну чего ты протестуешь? чего?

— Где защита?

— Чего-о?

— Адвокат. Каждый советский подсудимый имеет право иметь, мы же, действительно, не в Англии.

— Слушай сюда: один дурачок тоже пошел в кабинет и спрашивает: имею ли я право... Ему: имеете. Он: а вот имею ли я право... Имеете. Он: а имею ли я право... И на это имеете полное право! Он: так, значит, я могу? А! нет, не можете!

— Но с адвокатом интересней. Он бы защищал, а мы нападали.

— Махаться, что ли, будем? Из-за Захарки?..

— Словесно.

— Ну, тут я слаб.

— Хорошо, кто будет адвокатом?.. Ты куда?

— Спать.

— Нууу, Череп... Молчал, молчал, и вот на тебе, высказался. А кто же будет адвокатом?

— Тот, кто предложил.

Над баней худой громоздкий Лебедь, распятый у Млечного Пути. Когда-то баня была без крыши — мраморный колодец, клетка, арена... так ты это говорил? — нет! — но это уже не могло их остановить. Я сам выкручивался. Почему я должен... Пускай и он сам выпутывается, как может. Пошли они все к черту.

Черепаха добрел до палатки, пошатываясь, прошел между коек, разделся, лег: рыхлая равнина, лужи... Но как будто... светлее? Приятная тяжесть в голове. Он чувствует себя на пороге: сделать последний шаг — и будет хорошо. Он встал, слыша, как отваливаются от спины земляные пласты. Постоял. Шагнул. Но ничего не случилось. Равнина, небо, лужи — все то же. И по-прежнему он гол, он один. И хочется пить.

Он хочет подойти к луже, он у лужи, хочет встать на колени — на коленях, хочет сложить ладони ковшиком — складывает, хочет погрузить ковшик в воду — погружает в воду. Вода прозрачна и холодна, кожа на руках делается пупырчатой. Прозрачна и холодна. Обжигает губы и глаза. Сводит зубы, обдирает горячее сухое горло. Вода. Дыхание перехватило, он закашлялся, зачерпнул еще, по рукам скатываются капли. Перевел дыхание, нагнулся и стал пить прямо из лужи. Вода. Прозрачная. Видны камни на дне, видны водоросли, должны быть рыбы — вот рыбины с серебрящейся чешуей, толстые серебрящиеся рыбины. Вода. Прозрачная. Он смотрел пьяными глазами на рыб. Они висели в воде, лениво шевеля красными плавниками. Какие раскаленные хрусткие плавники. Какие жирные тела, нарядные серебрящиеся тела. Вода. Прозрачная. Он нагнул голову и прикоснулся губами к воде. Оторвался. Вытер губы. Вода. Пьянящая. И тугие серебряные тела над чистыми белыми и серыми, и зеленоватыми гладкими камнями, — вылавливать, зажаривать до бронзовости и хруста, солить, есть. Он сглотнул слюну. Но не сейчас. Сейчас живот полон, глаза хмельны, руки дрожат, — отдохнуть, полежать, отдохнуть, еще глотнуть воды и отдохнуть... Он лег на спину, устремил глаза в небо, раскинул руки. Он лежал, глядя в небо, улыбаясь и думая о ливне, думая: упругие струи, сильные струи, теплые, чистые, — струи ударили по его телу, щекоча, смывая грязь, пот и страх.

На двурогую гору, на город с коптящими трубами летел снег.

— Пуржит, а еще вчера была осень.

Люди одеваются, топчутся вокруг гудящих раскаленных круглых печек. Умываться никто не выходит. Курят в палатке, ждут дневальных, ушедших в пургу. Дневальных нет и нет. А не сломалось что-нибудь на кухне? Что там могло сломаться? Ну, трубу снесло или еще чего, бак прогорел. Пускай бы хлеба, масла, сахара выдали, а чай мы бы сами сварганили. На улице вой, свист. В утренней полутьме краснеют чугунные бока печек. Правду говорят — операция? Да, не хотел бы я сейчас... Говорят, что кур доят. Иди ты? Ага. А петухов? Петухов — тех режут. Сейчас бы петушатины с рисом, с лавровым листом, с перцем, с подливой... В палатку заглядывает облепленный снегом человек: завтрак принесли! Сквозь пургу через заметенный двор солдаты идут в столовую. На завтрак не петушатина с рисом, с красной огненной наперченной подливой — порошковая картошка, или клейстер, серая жидкая масса с салом. Солдаты едят старательно, корками вытирают алюминиевые посудинки; затем пьют кофе — суррогат, но все же сладкий и горячий, — и едят черный кислый хлеб с маслом. После завтрака построение — не на улице, а в палатке. Комбат говорит, что надо загружать машины снарядами, но до обеда можно подождать, авось, пурга утихнет. До обеда займитесь чисткой оружия — проверять буду с носовым платком. Свежим? Что-о? Кто сказал? Все молчат. У советского офицера все всегда свежее, ясно? Особенно головы по понедельникам, сказал кто-то, когда комбат вышел. Засмеялись.