Знойный вечер. Солнечный свет уже не окрашивает палатки; на левом хребте, похожем на ржавый утюг без ручки, лежит массивная тень правого хребта, верхняя, озаренная часть хребта-утюга на глазах уменьшается, тень растет. Ужин. Есть не хочется.

В долине бессветно и все равно жарко, ржавый утюг тяжел, темен, и лишь узкая полоска латунно горит, и оттого он кажется еще тяжелее. А на верху поперечного хребта сияют зеленью освещенные кедры. Освещенные кедры в лазурном небе ликующи, и в сумеречной долине особенно мрачно: мрачны молчащие машины, молчащие орудия, походные кухни, танки, палатки и машины с красными крестами, голоса и лица.

Что же это? последний день?

Солнечные знаки гаснут. Поют цикады. Поздний вечер. Душно. Пехотинцы собираются возле бронетранспортеров. Артиллеристы идут к орудиям.

Сейчас заведутся танки, заведутся бронетранспортеры, сейчас они устремятся к кедровому хребту. Странно, что все кончится.

Но, может, нет? не здесь? не сейчас? Почему именно здесь? почему именно сейчас?

Все будет хорошо. Ведь осталось совсем немного.

А в общем... так ли уж это страшно?

Пронзительно зарокотал бронетранспортер, загудели танки.

Нет!.. не здесь! не сейчас!

— По машинам!

Машины тронулись, проехали немного и остановились. Они стояли, тяжело дыша, порыкивая. Наверху сидели люди в касках и панамах, с вещмешками и автоматами. Время шло, машины не двигались, артиллерия молчала. Не здесь! не сейчас! Время шло, машины одна за другой умолкали.

Минуло полчаса, а все оставалось по-прежнему: машины стояли, артиллерия немотствовала. Солдаты громко переговаривались, закуривали, соскакивали на землю, расхаживали возле машин... Прошел слух, что наступление откладывается. Откладывается на час. Спать. Да ну, только разоспишься. Но вскоре стало известно, что наступление перенесено на утро. Солдаты снимали каски, спускались внутрь машин, кто-то стлал шинель на броне... И вдруг было приказано выступать. Механики-водители, чертыхаясь, вставали, усаживались на свои места, заводили моторы. Однако головная машина не трогалась. Время шло, а она не двигалась. И батареи молчали. Машины рокотали под звездами, в душистой тьме. В час ночи поступил приказ: отбой. Но солдаты улеглись не сразу, и механики медлили оставлять рычаги и рули. И все же это действительно был последний приказ. А утром разнеслась весть, что мятежники свои позиции оставили. Впрочем, этому не все поверили — очередной слух. Однако наступление не начиналось. В полдень над горами прошли вертолеты. После обеда офицеры сказали, что это правда, позиции оставлены. Но никто не мог сказать, что же они будут делать дальше: преследовать или возвращаться? Под вечер артиллеристы стали загружать полные ящики в машины, цеплять гаубицы к тягачам. Но и теперь еще не было ясно, в какую сторону отправится полковая колонна — дальше, в каменную маревую глубь, или назад, в степь. Настал вечер, долину наполнили сумерки. Колонна была готова выступить. И час спустя после захода солнца машины двинулись.

Колонна прошла мимо афганского лагеря, оставила позади тесную, перегороженную кедровыми хребтами долину. В темноте показались серые дома, стены, черные деревья, — кишлак остался позади. Колонна въехала в ущелье, ущелье привело ее в долину, окруженную невысокими округлыми горами, — и вот долина остается позади, колонна вступает в музей каменных героев занесенной песком неведомой цивилизации: герои закутаны в черные плащи, они огромны, мрачны, молчаливы, их шлемы осыпаны звездами; колонна медленно ползет между ними, звезды медленно движутся на запад, прячутся за горами, но остальные слишком медленно движутся и не успевают за горы — растворяются. Рассвет. Герои обнажаются, сереют лбы и плечи, но в глазницах стоит ночь, — ночь смотрит в спины солдат... Нет, не здесь, нет, не сейчас, и колонна идет дальше, и горы, ущелья, пески, скалы уже позади, все позади, впереди степь и восходящее солнце.

Дышалось легче. Земля была все такой же голой и плоской, но ее цвет постепенно менялся. Теперь она была не коричневой, а зеленоватой. Они бежали рядом, их груди равномерно вздымались и опускались. Ноздри были раздуты. По лицам скатывались прозрачные капли.

— Растут там деревья?

Он ответил не сразу:

— Да.

Ноги сгибались и выпрямлялись, ступни едва касались земли.

— Значит, скоро подует ветер.

Они бежали, и воздух был свеж.

— Там нет звезд, — вспомнил он.

— Вечный день! Я знала! Любила!

— На берегу раковина.

— Я буду трубить в нее!

«Черепаха».

Они бежали, и уже почти дул ветер, и земля была бледна.

— Нежно трубить для тебя! — Она засмеялась.

«Черепаха».

Он посмотрел на нее.

"Она будет трубить, а ты — играть с крабом, не отирая влажных глаз? Но глаза твои давно не влажны. Куда ты бежишь, Черепаха? "

Ее губы молчали.

«Позади твоя равнина, впереди — Восточный океан, ты там чужой. Куда ты бежишь, Черепаха?»

Он оглянулся.

Сухо щелкнула в небе бурая птица.

— Птах Ацит!.. — вскричала Утренняя Корова, Ева-ения, защищая рукою глаза, набухшие светом.

Дверь бани скрипнула, открылась, на пороге появился дневальный и что-то сказал. Тихо! Что ты сказал? Повтори. Железный стук, плеск, голоса стихли. Слышно было, как стекает грязная мыльная вода в щели. Дневальный повторил. Еще мгновенье длилась тишина.

Штаб работал день и всю ночь напролет; вокруг штаба гудела толпа, солдаты всходили по ступеням крыльца с настороженными хмурыми лицами, через некоторое время они возвращались, листая заполненные и проштампованные страницы красных книжечек, и с растерянными и тупыми улыбками озирались и вновь читали: «Уволен в запас по окончании срока...» Уволен.

На рассвете был проштампован последний военный билет. В полдень за дембелями должны были прийти вертолеты. В десять часов все дембеля, облаченные в парадную форму, собрались на плацу для проверки. Штабные осмотрели их, заставили нескольких солдат выдавить зубную пасту — из одного тюбика выскочила палочка анаши; сержанту вскрыли ножом каблук и обнаружили там золотые серьги, вскрыли второй — здесь были цепочки и кольца, — для свадьбы, сказал, чуть не плача сержант; один чемоданчик оказался с двойным дном, на втором дне лежали часы без браслетов, тридцать штук; и у одного кавказца нашли пистолет под мышкой. Под мышки и в чемоданчики заглядывали не ко всем и не всех принуждали выдавливать пасту, проверяли выборочно и, как правило, что-нибудь находили. Особый отдел не зря ел свой хлеб.

В одиннадцать пришел командир полка и произнес речь. В пятнадцать минут двенадцатого появился оркестр. С музыкой дембеля дошагали до взлетной полосы. Лица обратились к Мраморной горе, из-за которой должны были прилететь вертолеты. В двенадцать солнце подернулось дымкой, на зубах захрустел песок. Вертолеты все не показывались. Вскоре солнце скрылось, далеко в степи вспучился, как тесто на мощных дрожжах, самум. В час все услышали сквозь скрип, вой и хлопанье брезента стрекот вертолетов. Вертолеты покружили над городом, затопленным самумом, и ушли. Самум бушевал почти до вечера. Вечером дембеля вернулись в свои подразделения, чтобы еще одну ночь провести в казармах.

— Что? назад? решили остаться на сверхсрочную? — шуткой встретил батарейных дембелей старшина и тут же был вдавлен в глиняную стену офицерского домика.

— Ты что?.. взбесился? — закричал бледный старшина.

— Не ори, задавлю.

— Товарищ прапорщик, не обостряйте, мы всю ночь будем здесь, — предупредили его.

— С-салабоны, — пробормотал взбешенный прапорщик, поправляя куртку и уходя прочь. Но обострять не стал, скрылся в своей каптерке.

Все ужинали. А вас сняли с довольствия, виновато сказал дежурный сержант. Но у дембелей был сухой паек на дорогу, и на обычном месте, за баней, они развели огонь и вскипятили воду, заварили чай, разогрели консервы. Мухобой разрезал три куска мыла и достал всю анашу: если здесь такой шмон устроили, что же будет в Кабуле? И они выкурили несколько косяков и потом приступили к ужину, глядя на вечернее зарево за мраморно-брезентовым городом.