За окопом, наполненным водою, простиралась бледная земля. Черепаха ходил над окопом, слушая шуршание снега. Иногда кто-нибудь из часовых запускал осветительную ракету. В снегопаде свет ракеты был густ, кругл, — тихо покачиваясь, изумрудные и алые шары медленно опускались вместе со снегом на землю. Ракеты горели, как фонари странного вышнего города или фары машин, проезжающих мимо булочной... Окно, дерево. Под сорящим белыми нотами небом. Черепаха смотрел на ракеты. По резиновому плащу скользил снег, снег налипал на колеса и чехлы гаубицы, снег сгорал на носу и щеках. Музыкальный магазин... Чихнул часовой справа. В музыкальном магазине можно греться и слушать джаз, глядя, как за стеклом витрин трепещут черно-белые клавиши: первый снег. Теплые окна кафе, кирпичные дома с оббитыми скулами, россыпь звенящих искр над трамваем, курчавый парк с морщинистыми слоновьими ногами, афиши, белые провода, кинотеатры, хриплая выхлопная труба инвалидного автомобиля, который упрямо ползет вверх по крутой улице, на мостах фонари и фигурки, густой женский взгляд, река — она черна, как джаз, а джаз, как река, медлителен, и медленно, тяжело топчется старик-парк, слушая джаз первого снега. Чхи!.. первого снега. Чхи! Часовой справа.

Видно, простыл.

Снег скользил по резине плаща.

Освещая склоны Мраморной и бледную степь, вверху плыли огни, плыли, покачиваясь, и, глядя на них, Черепаха спокойно подумал, что никогда не вернется в город первого снега.

Наутро снег начал таять, и город у Мраморной горы погрузился в туман.

Но настроение у всех было праздничное: из Кабула вернулась колонна с почтой, кедрами, сигаретами и ящиками сгущенного молока и апельсинов. Говорили, что каждому достанется по два апельсина, по две банки сгущенного молока и по две пачки печенья.

С утра все готовились к Новому году. Мыли полы в казармах и ленинских комнатах, украшали кедры игрушками: разнокалиберными гильзами на нитках, спичечными коробками. За банями и каптерками месили тесто, чистили лук, картошку, промывали рис, изюм, мясо, собирали топливо: щепки, тряпки, верблюжью колючку, — в тумане загорались костры.

И в двенадцать часов Новый год начался: город ударил в небо из разнокалиберных стволов, туманная черная пучина изукрасилась зелеными и красными гирляндами очередей и разноцветными огнями ракет. Город свистел, трещал, хлопал и кричал: ааа! ааа!

— Урааа!

Крыши и улицы города озарялись разноцветным светом десятков крошечных солнц. Очереди пересекались, ломались, выписывали круги, — автоматчики и пулеметчики пытались начертать на небе все четыре цифры наступившего года. Аааааа! Ааааа! Ураа!

— Аааа! — кричал город туманной беззвездной пучине. — Аааа! Ураа!

Трещали автоматы, хлопали и шипели ракеты.

Аааааа! Ааааааа! Ура! Ура! Ура! Урааааа...

— Ура! — выдохнул черноусый капитан и осушил стакан.

Его примеру последовали все мужчины. Женщины медлили.

— Бабоньки, пейте, — сказал толстощекий лысоватый майор, цепляя вилкой капусту. — Пока Дэшэбэ не отобрал.

Начищенные, наглаженные офицеры закусывали, весело и ободряюще поглядывая на женщин. Белейшие подворотнички освежали и молодили мужские лица.

Наконец женщины выпили.

— Фуй... — сморщилась машинистка.

Евгения закашлялась, ей подали воды.

— Душегуб вы, Дроздов, — сказала машинистка.

— Ну, Катерина, — откликнулся черноусый капитан, разводя руками, — мой хохол еще не научился гнать шампанское. Но по горилке — мастер высшего класса. Прозрачна, как девичья слеза, горит, не пахнет.

— Ах, девичья слеза не горит, — улыбнулась Сестра, — иначе все мужчины давно бы сгорели.

— А это, Лариса, смотря, что за девица плачет, — возразил черноусый Дроздов. — Если девка — огонь, то горючими слезами.

— То есть самогонкой, — заключил сапер, сидевший в углу.

Все засмеялись.

— Во всем полку не найдете самогонки лучше, — сказал черноусый Дроздов. — Да, Петрович?

Толстощекий лысоватый майор причмокнул и кивнул:

— Экстра.

— Три прогона, специально для Нового года.

— Новый год — мой любимый праздник. Всем праздникам праздник, — сказала Сестра. — Свечи, шампанское...

— Скажу хохлу, что, если он, сукин сын, не научится к следующему Новому году гнать шампанское, — не видать ему дембеля как своих ушей! — воскликнул Дроздов.

— Ну уж спасибо, следующий год мы будем встречать дома, — сказала машинистка.

— Так я говорю про старый Новый год!

— Телевизора не хватает. Дома как? Стол. Телевизор. Райкин.

— А я однажды Новый год на лыжах встречал, — подал голос полный русый лейтенант.

— В бане? — спросил сапер.

Все засмеялись.

— Почему в бане? — пробормотал лейтенант, краснея.

Как пахнет кедром. Настоящий новогодний запах. А этот год чего? чей? обезьяны? крысы? Как говорится, на обезьяну надейся, а сам не плошай. Вот именно. Это год Ослов. Ослов? Да. Как это? Там же в единственном числе. Там, возможно, в единственном, а здесь — во множественном. Кедр кабульский? Из-под Кабула. Пахнет? Не чую. Слишком тонкий аромат для твоего носа, Петрович. Что мой нос? нос как нос, а от кедра никакого духа. Так это тебе не ель, Петрович, это от ели дух валит, а тут амбра, тонкие струйки... ты подойди и сунь нос. Мы как-то встречали Новый год в еловом лесу. Нет, кедр просто замечательный. Целый день сегодня за ним охотились, еле умыкнули. У кого? у саперов? танкистов? Секрет, и ты, Алешка, молчи! Нет, кедр просто прелесть, лохматый, толстый, и как вы, мужчины, разукрасили его. Капитан, улыбаясь, разгладил свои густые усы, взглянул на русого лейтенанта.

— Ну что, Алешка? Наливай.

Лейтенант достал из-под кровати трехлитровую банку.

— Не надо спешить, — сказала машинистка.

— Какая ж тут спешка, пора, — возразил толстощекий лысоватый майор.

— Дэшэбэ как пить дать нагрянет. У него нюх.

— У него нюх, а у меня на шухере дневальный. И вот под рукой телефон, — ответил черноусый Дроздов.

— Нальем и Дэшэбэ.

— Не пьет. Спортсмен.

— Ас Крабовым, бывало, после баньки... — Майор вздохнул.

— Интересно, на чем этот погорит, — пробормотал задумчиво сапер, глядя на прозрачную жидкость, льющуюся в граненый стакан.

— Кандагар горячее местечко, а он не погорел.

— Здесь — погорит, — сказал сапер, потирая багровый шрам на подбородке.

Женщины пить отказались. Мужчины взяли стаканы.

— За что выпьем?

Затрещал телефон. Офицеры на миг застыли и тут же проворно выплеснули самогонку в банку, сунули ее под кровать, оглянулись на дверь. Раздался стук, и дверь открылась. На пороге стоял капитан особого отдела Ямшанов.

— С Новым годом. Я имел приглашение от Ларисы и решил им воспользоваться, — сказал Ямшанов.

Черноусый Дроздов посмотрел на Сестру, несколько растерянно улыбнулся.

— И уговорил пойти, — Ямшанов посторонился, — Сергея Николаевича.

В комнату вошел Осадчий. Улыбка кривила его губы.

— Капитана, — добавил Ямшанов.

— Сергей?! Поздравляю! — воскликнул Дроздов.

Офицеры вставали и пожимали руку невысокому, коротко остриженному Осадчему.

— Алешка, два стакана, быстро!

Алексей полез в тумбочку.

— Как вам удалось его привести? — спросила Сестра Ямшанова, восхищенно глядя на Осадчего.

— Удалось, как видите, — скромно ответил Ямшанов.

Машинистка с неудовольствием смотрела на краснолицего Осадчего. Алексей наполнил стаканы. Ямшанов покачал головой и сказал, что ему нельзя. Почему нельзя? Ямшанов улыбнулся: язва. Осадчий начал отнекиваться, но на него насели, говоря, что он живет, как монах, книг не читает, кино не смотрит, в отпуске не был, от такой жизни запросто можно свихнуться, — помните, свихнулся тот, с кофейной фамилией? ему хватило месяца, а здесь за плечами уже два года, третий пошел, и какой повод: двойной праздник — звезда и Новый год. Осадчий взял стакан. Тогда и Сестра попросила налить ей чуть-чуть. Граненые сосуды с прозрачно-жаркой жидкостью сошлись над столом. Пили за Осадчего, чтобы удача не изменяла ему и в этом году.