Эстелия возвращается и со слезами на глазах сует мне в руки полную сумку.

– Возьмите ее.

Я беру ее в руки и накидываю на плечо ремешок.

– Это уже слишком.

Она прищуривается и строго грозит мне пальцем.

– Этого едва ли хватит.

– Мешок почти одного веса со мной.

– Не спорьте, – говорит Турсил, поцеловав Эстелию в макушку. – Вам ее не победить.

Покачав головой, я улыбаюсь и кладу часы в карман платья, решив в обмен тоже им кое-что оставить.

– Спасибо вам обоим, – говорю я и незаметно вкладываю все пять камней из чистого золота в руку Турсила. Он поднимает брови, но, встретив мой многозначительный взгляд, молча убирает их в карман.

– Возвращайтесь сюда в любое время, слышите? – Эстелия снова вытирает слезы. – У нас вы всегда найдете пристанище, пока не обретете опору.

– Благодаря вам моя опора тверда как никогда, – говорю я, подняв зажившую ногу.

По щеке Эстелии катится еще одна слеза, и Турсил обнимает ее за талию, прижимая к себе.

– Берегите себя, миледи.

– Не волнуйтесь за меня. Я крепче, чем кажусь.

Он кивает.

– В этом я ни капли не сомневаюсь.

И я наконец-то тоже.

Слейд

Я сижу в темноте и смотрю.

Через открытое окно сюда проникает лунный свет. В этом здании много окон без стекол, арок без дверей. Ни единой преграды с внешним миром, ведь этому замку нужно каждое дуновение воздуха, которое способен восполнить сухой бриз.

Ночь ясна, небо усыпано звездами, как лицо – веснушками. Но у лежащего в постели человека их нет. На ее коже ни единого пятнышка. Да и кожи-то особо не видно – ее почти полностью скрывает скромное платье, в котором наверняка душно спать.

Интересно, не потому ли она просыпается? Не из-за удушающей ли жары ворочается и приходит в себя? Или, быть может, инстинктивно она понимает, что за ее сном наблюдает злодей.

Знает, что к ней пожаловала смерть.

Каковы бы ни были причины, королева Изольта резко садится в кровати и прижимает к груди руку. Ее голова покрыта простой серой шапочкой, которая завязана под подбородком.

Сначала она меня не видит. Луч лунного света не достигает меня, а ее глаза пока не привыкли к темноте. Но стоит ее взгляду наконец упасть на мою затемненную фигуру, сидящую на ее жестком деревянном стуле, как Изольта издает пронзительный крик, который может посоперничать с цикадами.

Я встаю в ответ на ее приветствие. Она резко отодвигается и уже кричит во все горло.

– Можешь шуметь, сколько хочешь. Никто не придет.

Ее крик резко обрывается, а тело трясется.

Когда я подхожу к ее кровати, она ударяется спиной о изголовье и широко раскрывает глаза. Шипы, торчащие из моих рук, изгибаются, а чешуя на моих щеках поблескивает в темноте.

– Т-ты командир Рип, – говорит она, придерживая руками простыню, как будто беспокоится о своем целомудрии.

– Ты разве не слышала? Я уже не командир, – тихо говорю я, опустив голову, а затем останавливаюсь в изножье ее кровати и поднимаю руки, показывая кровь. – Теперь у меня полностью развязаны руки.

Ее лицо искажается от ужаса, и я вижу, как она касается указательным пальцем большого и сжимает его. И в следующий миг наступает то, чего я так долго ждал. Она обрушивает на меня свою магию, как делала это на Слиянии.

Так же, видимо, она поступила и с Аурен.

Но ей неведомо, что я был сыном Разрушителя. Ей неведомо, что с тех пор, как прибыл в Орею, моя жизнь оказалась расколота надвое, а когда я разорвал мир пополам, то разорвал и себя самого. Смена обличий – физическое следствие того мгновения, когда отцовская сила схлестнулась с моей.

Впервые очутившись в Орее, я чувствовал себя разбитым. Я был в смятении. Пережил мучительный переход из одного обличия в другое, пока не научился себя сдерживать. Я не знал, какой облик принимать, и боролся с этим… пока не понял, что могу пользоваться обеими формами ради своей выгоды. Но это всегда сопровождалось болью. Так же, как тогда с гнилью, когда отец приказывал мне по несколько бесконечных часов пользоваться силой.

Сила Изольты, которой она насылала боль, на Слиянии была всего лишь помехой, и, возможно, отчасти это связано с гнилью, что течет по моим венам. Ведь что такое боль в сравнении со смертью?

Но сейчас? Сейчас я почти не ощущаю ее силы. Я даже не вздрагиваю. Потому что, когда Аурен так далеко от меня, я и так испытываю агонию. Сердце болит и неистово бьется в груди.

Увидев, что я не упал, трясясь всем телом, Изольта впадает в неистовство. Она пытается снова, снова и снова сжимать пальцы. Пытается раздавить меня, как букашку, и стереть в порошок мои внутренности.

– Не прекращай попыток, – бросаю я ей вызов. – Со мной это не сработает.

От ее лица отливает кровь, а рука опускается.

– Вставай.

Она дрожит так сильно, что запутывается в простынях, но все же ей удается выбраться из кровати.

– Иди.

Я понимаю, что она не желает поворачиваться ко мне спиной, но подчиняется. Изольта выходит из спальни и идет по коридору, выложенному плиткой. Однако, когда видит окровавленные тела двух своих стражников, грудой сваленных у стены, и лежащие на полу отрубленные головы, из нее снова вырывается крик.

– Т-ты убил их…

– Они мне мешали.

Она пошатывается, но я хватаю ее за подол и волоку за собой. Изольта обмякает в моих руках, поскальзываясь босыми ногами на лужах крови и оставляя за собой тонкую дорожку.

Она снова пытается применить ко мне силу, наслав боль. И снова я не откликаюсь на ее попытки.

– Да что тебе от меня нужно?! – кричит она.

Ее худощавое тело раскачивается, словно от нее остались лишь кожа да кости.

– Сколько раз ты применяла к ней силу? – спрашиваю я, проигнорировав ее вопрос.

– К кому?

Я сжимаю зубы, и мы заворачиваем за угол.

– К Аурен. Сколько раз ты применяла к ней силу боли?

Изольта начинает рыдать.

– Сколько?! – требую я ответа и ставлю ее на ноги, но она поскальзывается, оставив на полу еще больше красных следов.

– Раз! – кричит она. – Всего раз!

– В этом я сомневаюсь.

Она так сильно трясется, что у нее стучат зубы.

– К-куда мы идем?

Я не отвечаю на ее вопрос, а держу за ворот и толкаю вперед.

– Я увидел, как молятся Матроны Воздержанности и какому строгому расписанию ты заставляешь их подчиняться. Заставляешь монахинь находиться в храме до полуночи, где они сидят, прижавшись лбами к плитке, а потом встают и снова молятся до рассвета.

Она безуспешно пытается затормозить, но силы в ногах не осталось, чтобы сопротивляться мне.

– Хранители Сдержанности очень преданы своему делу, – бормочет она.

Я хмыкаю:

– А ты тем временем крепко спала в своей постельке.

Ее плечи напряжены, хотя, возможно, причина тому – третий по счету обезглавленный стражник, попавшийся нам на пути.

Сложно сказать.

– Видишь ли, если принуждать Матрон к набожности или раздавать из праведных чувств наказания… однажды твои последователи поймут, что их принуждают к терпимости вовсе не ради богов. Твои преданные Матроны полны негодования, горечи и ненависти. Им всего-навсего нужен повод, и они непременно воспользуются возможностью сбежать.

Я втаскиваю ее в дверной проем и говорю на ухо, волоча на улицу:

– Поэтому я им его предоставлю.

Воздух в пустыне влажный, ночь начинает отступать. Сияющая в небе луна напоминает отслаивающийся ноготь, царапающий звезды. Я веду Изольту мимо пальм по плитке, погруженной в мягкий песок, а потом мы входим в еще одну арку.

Изольта скользит ногами по полу и замирает, как только мы оказываемся в круглой комнате. Окон тут нет, стоит удушающая жара, а в железном котелке горит огонь.

Увидев выстроившуюся вдоль стены дюжину Матрон, Изольта замирает. На головах у них белые платки, а на их серых одеяниях – полоски, обозначающие количество их мнимых грехов.