Она взяла беспокойных, извивающихся ласок на руки, что-то шепнула им и посадила в корзинку, которую, видимо, принесла Элизабет. Затем выпрямилась и молча взглянула на него синими, как озеро, подернутое льдом, глазами.

— Что тебе нужно?

Патрик достал из-за пояса кусок пергамента, что передал ему Руфус.

— Это от твоей сестры.

Не говоря ни слова, Марсали взяла пергамент, стиснула его так, что пальцы побелели, словно боялась, что Патрик отберет его назад.

— Марсали?

Ему так отчаянно, до боли хотелось коснуться ее руки…

Она отпрянула.

— С тех пор как я вернулся домой, — серьезно промолвил он, — я еще не слышал, чтобы моя сестра смеялась. Спасибо тебе.

И вдруг заметил, как в уголке ее глаз блеснули слезы: точно растаял лед. Теперь глаза Марсали наполнились тоской и болью.

— Милая…

В один миг преодолев разделявшую их пропасть, он взял ее за тоненькое запястье, притянул к себе, заключил в объятия хрупкое, напряженно-неподатливое тело, вытер слезу, уже катившуюся по ее щеке.

— Не плачь, — шепнул он, — все будет хорошо.

И знал, что так будет, пусть даже ценой его жизни.

Она хотела заговорить, но так ничего и не сказала. Снова стали непроницаемыми глаза, какая-то пелена заволокла их, пряча ее душу, скрывая ее от него. И нельзя было снова попросить о доверии, хотя, господи боже, как хотелось ему попросить. Как нужны ему были ее вера, ее любовь. Но он понимал, почему лишен их.

Его рука бессильно упала, и Марсали немедленно отступила прочь.

— Я пойду, чтобы не мешать тебе читать письмо, — вздохнул он, собираясь уходить. Но ее слова остановили его:

— У тебя такой усталый вид…

Так ей не все равно? Не совсем все равно?

— Долгая была ночь, — ответил Патрик.

— И для Гэвина тоже?

Он поднял на нее ошеломленный взгляд. Черт, она как будто читала в его душе, в его сердце. Не дождавшись ответа, Марсали заговорила снова:

— Ведь ты видел его, да?

— Да.

Лгать Марсали ему не хотелось, но надо было соблюдать осторожность. Путь, который избрали они с Гэвином, изобиловал неожиданностями и опасностями, и чем меньше будет о нем известно, тем безопасней для всех.

— Вы поговорили? — не отступала Марсали!

Она настороженно смотрела на него, и Патрик понял: она хотела — и боялась — спросить, не случилось ли беды.

— Поговорили.

— Вы не дрались?

— Нет.

— Он был один?

— Да.

— Так вы просто поговорили? — повторила она с надеждой.

— Да.

— Ты можешь сказать что-нибудь, кроме да и нет?

— Только то, что ты нынче утром очень красивая.

Марсали топнула ножкой с досады, и ласки тотчас завозились и залопотали в своей корзинке.

Патрик и Марсали одновременно посмотрели на корзинку, потом — друг на друга и замерли, будто не в силах отвести глаз. Несколько шагов, разделявшие их, казались непреодолимой пропастью. Патрику хотелось обнять Марсали, чтобы разочарование и боль исчезли из ее глаз; хотелось снова стать ее героем, ее рыцарем, а сильнее всего — да поможет ему господь — хотелось поцеловать ее, вновь ощутить искру того чудесного огня, который, он знал, был скрыт под разочарованием и обидой и лишь ждал своего часа.

Но час еще не пришел… Марсали отступала от него шаг за шагом, без слов говоря, что не прощает.

— Патрик, — с горечью прошептала она.

— Я ни минуты не хотел причинить тебе зло, — хрипло ответил он. — Богом клянусь, Марсали, не хотел. Я только пытаюсь положить конец всему этому.

Ее губы дрогнули.

— Я хотела бы верить тебе. Но ты выкрал меня, бесчувственную, из моей спальни. Ты угнал стадо коров из-под стен Эберни, и я не могу понять, как это поможет положить конец распрям между нашими кланами. Скорее ты подливаешь масла в огонь, который уже и без того трудно погасить.

Патрик тяжело вздохнул.

— Я скажу тебе одно: я верю, что делаю единственно возможное для того, чтобы прекратить никому не нужную войну.

— На словах у тебя всегда все получается гладко, — возразила Марсали. — Ты ловко играешь ими. Сколько раз ты заговаривал зубы Гэвину, мне, даже отцу, и мы невольно начинали верить в то, что было нужно тебе. Я уверовала, что ты можешь все, — она горько усмехнулась, — даже достать звезду с неба. Я думала, ты не такой, как другие мужчины, и тебя волнуют не одни войны и месть.

— Так и есть, — произнес он. — Меня волнует еще очень многое. Пожалуйста… — Он запнулся, устало прикрыл глаза. — Прошу тебя, поверь мне снова. Хоть ненадолго.

Марсали смотрела на него враждебно, осуждающе, ее взгляд был полон боли.

— Поверить тебе, говоришь ты? Но ты ничего не объясняешь. Ты просто хочешь сделать меня безвольной пешкой в игре, в которую ты — и, наверное, Гэвин — втягиваете оба наших клана. — Она нахмурилась еще больше, покачала головой. — Все эти годы я так гордилась тобой, когда до меня доходили вести о твоей доблести, о твоих победах. Но теперь я знаю, какой ценой ты и другие мужчины готовы платить за такую славу. Знаю, что проливать невинную кровь, умножать число вдов и сирот — небольшая доблесть. И уж, конечно, сеять смерть и разрушение — не самое праведное дело. — Она закрыла глаза. — В твоей игре мне нет места.

«Мне ничего от тебя не нужно». Из всего сказанного Патрик услышал только эти слова, хотя Марсали не произнесла их. Но даже скажи она их вслух, яснее выразить свои чувства ей уже не удалось бы.

Он отвернулся к окну, напряженно выпрямившись, чтобы не взвыть от тоски и горя, ибо ни одна из многих ран, полученных на поле боя, не причиняла ему таких страданий. Он стоял спиной к Марсали и бездумно смотрел на уходящую за горизонт цепь горных вершин, — стоял долго, пока не почувствовал, что снова владеет собою и голос его не задрожит. Тогда он повернулся к Марсали, хотя по-прежнему избегал смотреть ей в глаза.

— Прости за неудобства, что я доставил тебе, — промолвил он. — Как только будет возможно, я отвезу тебя обратно в Эберни. Знаю, ты не веришь мне, — конечно, ты вправе мне не верить, — но у меня есть несколько срочных дел. — Он понимал, что его голос звучит слишком холодно, но все же это было лучше, чем если бы она услышала в нем слезы разочарования, которые он едва сдерживал. — Если тебе что-нибудь понадобится, скажи Элизабет. Она позаботится обо всем.

И прежде чем Марсали успела ответить, Патрик в несколько шагов пересек комнату и тихо закрыл за собою дверь.

Уязвленная, разгневанная, сбитая с толку, Марсали молча смотрела ему вслед. О своих словах она не сожалела, хотя они причинили ей же самой мучительную боль. Но если между нею и Патриком не будет доверия и правды, не стоит сохранять и остальное. На одном взаимном влечении жизни не построить, пусть даже ими владеет желание столь сильное, что всякий раз, когда они смотрят друг на друга, между ними полыхают молнии.

Она не знала этого нового Патрика. Он рассуждал о том, как прекратить войну между их семьями, — и в то же время держал ее в плену и угонял скот у ее отца. Она не понимала его, не могла разгадать: он бывал таким нежным, а миг спустя — таким безжалостным. Нет, нет, она не знала и не понимала его.

Если бы только, да поможет ей господь, она еще и не любила его…