— А главное… очень религиозный… с вашей точки зрения. В наши нечестивые времена хорошо иметь хоть какие-нибудь убеждения… Кроме того, вы полагаете, что можете оказать мне помощь.

— Я могу уверить вас в ней по той же самой причине, по которой смелый охотник предпочтет одного шакала десяти лисицам, одного тигра — десяти шакалам, одного льва — десяти тиграм и одного уельми — десяти львам.

— Что такое уельми?

— А это то же, что дух по отношению к материи, клинок — к ножнам, аромат — к цветку, голова — к телу.

— Понимаю… очень меткое сравнение… Вы человек рассудительный. Помните же то, что вы мне сказали, и старайтесь становиться все более и более достойным вашего идола… вашего бога…

— Скоро ли будет он в состоянии меня выслушать, монсиньор?

— Дня через два, через три. Вчера его спасла рука провидения… а он одарен такой энергией и волей, что выздоровеет очень быстро.

— А вы его увидите завтра?

— Да… перед отъездом… чтобы проститься.

— Тогда передайте ему нечто очень странное и о чем я не мог еще собрать сведений, так как это произошло только вчера.

— Говорите.

— Я пошел на кладбище… в сад мертвецов… Повсюду погребения… факелы среди ночного мрака, освещающие могилы… Бохвани улыбалась на черном небе. Думая о моей богине уничтожения, я тоже радовался тому, как подвозили телеги с гробами. Громадная могила зияла адской пастью, и туда сваливали одних мертвецов на других. А она все еще разевала пасть… Вдруг рядом со мной при свете факела я увидел старика… он плакал, этот старик… Я уже видал его… это еврей… хранитель того дома… на улице св.Франциска… знаете…

Человек в плаще задрожал и смолк.

— Хорошо, знаю… чего же вы запнулись?

— В этом доме… уже полтораста лет… находится портрет человека… которого я встретил в глубине Индии, на берегах Ганга…

Человек в плаще снова прервался и задрожал.

— Вероятно, случайное сходство…

— Да… монсиньор… сходство и ничего больше…

— Ну, а старик еврей?.. Старик-то?

— Сейчас… Продолжая плакать, он обратился к могильщику:

— Как с гробом?

— Вы были правы. Я нашел его во втором ряду другой могилы, — ответил могильщик, — и на нем действительно был крест из семи точек. Как вы могли узнать место и приметы этого гроба?

— Увы, не все ли вам равно? — с горькой тоской отвечал еврей. — Вы видите, я очень хорошо это знал. Где же гроб?

— Сзади черного мраморного памятника, и, знаете, он спрятан неглубоко. Но поторопитесь. Теперь в суматохе никто ничего не заметит. Вы щедро заплатили, и я хотел, чтобы вам удалось!..

— Что же сделал еврей с этим гробом, на котором было семь точек?

— Его сопровождали два человека, которые несли носилки с занавесками. Он зажег фонарь и отправился вместе с ними к указанному могильщиком месту. Там я потерял его из виду из-за скопления катафалков и больше не мог напасть на его след.

— Странно действительно… Зачем еврею понадобился гроб?.. Впрочем, мы примем свои меры… быть может, это сообщение очень важно…

В это время где-то вдали пробило полночь.

— Полночь!.. Уже!

— Да, монсиньор.

— Надо ехать… Прощайте… Итак, в последний раз вы мне клянетесь, что, как только придет пора и вы получите другую половину распятия, вы сдержите ваше обещание?

— Клянусь вам Бохвани.

— Не забудьте, что податель половины распятия должен вам еще кое-что сказать. Вы помните, что именно?

— Мне должны сказать: От чаши до губ еще далеко.

— Отлично… Прощайте. Тайна и верность.

— Тайна и верность, монсиньор, — отвечал человек в плаще.

Через несколько секунд фиакр, в котором сидел кардинал Малипьери, двинулся в путь. Другой собеседник, в котором читатель, вероятно, узнал Феринджи, пошел к садовой калитке дома, занимаемого Джальмой. В ту минуту, когда он хотел вложить ключ в замок, к его великому изумлению дверь отворилась и из нее вышел человек.

Феринджи бросился на незнакомца и, с силой схватив его за ворот, воскликнул:

— Кто вы? Откуда вы идете?

Несомненно, незнакомец нашел тон этого вопроса мало успокоительным, потому что, стараясь высвободиться из рук Феринджи, он громко закричал:

— Пьер… сюда… ко мне!

Немедленно стоявшая в отдалении карета подъехала ближе, и громадный выездной лакей, схватив метиса за плечи, отбросил его назад и помог незнакомцу освободиться.

— Вот теперь, месье, — сказал тот Феринджи, оправляясь, — я могу вам отвечать… Хотя для старого знакомого вы обошлись со мной довольно-таки грубо… Я Дюпон, бывший управляющий поместьем Кардовилль… ведь это именно я помог вас вытащить из моря, когда погиб ваш корабль.

Действительно, при свете фонарей кареты метис узнал Дюпона, бывшего управляющего поместьем, а теперь управляющего домом мадемуазель де Кардовилль. Это была все та же честная, добродушная физиономия человека, впервые заинтересовавшего Адриенну судьбой принца Джальмы.

— Но… зачем вы здесь? Зачем вы, как вор, пробрались в этот дом? — подозрительно спросил Феринджи.

— Позвольте вам заметить, что это совсем неуместное выражение. Я явился сюда в карете мадемуазель де Кардовилль с людьми в ее ливрее, чтобы прямо и открыто передать двоюродному брату моей достойной госпожи, принцу Джальме, ее письмо, — с достоинством ответил Дюпон.

При этих словах Феринджи задрожал от немого гнева и воскликнул:

— Зачем же было, месье, являться так поздно? И через эту маленькую дверь?

— Я приехал сюда так поздно по приказанию моей госпожи, а что касается двери… то, пожалуй, через парадную дверь мне и не добраться бы до принца…

— Вы ошибаетесь, — отвечал метис.

— Быть может… но так как было известно, что принц проводит обыкновенно большую часть ночи в зале около зимнего сада, а у мадемуазель де Кардовилль остался от этой калитки ключ, когда она еще снимала этот дом, то можно было, наверное, рассчитывать, что письмо его кузины попадет таким путем прямо в руки принца… Я должен прибавить, что весьма тронут добротой принца и тем, что он удостоил честью узнать меня.

— Кто же так хорошо познакомил вас с привычками принца? — спросил Феринджи, не в силах будучи скрыть своей досады.

— Если я хорошо знаком с привычками принца, зато вовсе не знал ваших, — насмешливо отвечал Дюпон, — и так же мало рассчитывал здесь встретить вас, как и вы меня.

Говоря это, господин Дюпон отвесил довольно насмешливый поклон метису, сел в карету и быстро отъехал, оставив Феринджи в полном изумлении и гневе.

На другой день после посещения Дюпона Джальма быстрыми, нетерпеливыми шагами ходил по индийской гостиной своего дома. Мы знаем, что она сообщалась с оранжереей, где он в первый раз увидал Адриенну. В память этого дня он был одет так же, как тогда, — в белую кашемировую тунику, перетянутую пунцовым поясом, и в чалму того же цвета Его алые бархатные штиблеты, вышитые золотом, превосходно обрисовывали форму стройных ног, обутых, кроме того, в маленькие туфли из белого сафьяна с красным каблуком.

Счастье оказывает быстрое и, если можно сказать, материальное воздействие на молодые, пылкие и живучие натуры, так что Джальма, вчера еще убитый, отчаявшийся и угрюмый, был сегодня неузнаваем. Бледный, золотистый цвет его прозрачной кожи больше не имел мертвенного оттенка; его громадные зрачки, недавно подернутые как бы облаком печали, подобно черным бриллиантам, покрытым легким налетом, нежно блестели теперь на перламутре белков; побледневшие было губы снова могли поспорить окраской с самыми яркими бархатистыми пурпурными цветами его родины. Время от времени он останавливался, вынимал небольшую тщательно сложенную бумажку, лежавшую у него на груди, и подносил ее к губам в безумном опьянении. Он не в состоянии был в эти минуты сдерживать порывы счастья, и радостный крик, звонкий и мужественный, вырывался из его груди. Одним прыжком принц очутился у зеркального стекла, отделявшего гостиную от оранжереи, где в первый раз увидел он мадемуазель де Кардовилль. Есть странная мощь в воспоминании; ум, которым овладела страстная, постоянная, упорная мысль, бывает иногда подвластен отрадной галлюцинации. Много раз Джальме казалось, что он ясно видит милый образ Адриенны за прозрачной стеной. Иллюзия была так полна, что он с удивительной верностью и точностью набросал кармином силуэт идеально прекрасной фигуры, стоявшей у него перед глазами благодаря живости воображения. И перед этими прелестными чертами, намеченными яркой краской note 12, Джальма останавливался теперь в немом обожании десятки раз, читая, перечитывая и прижимая к губам письмо, доставленное Дюпоном.