— Что же это с ним, отец?

— Не знаю… только когда я к нему поднялся ночью, право, у него было лицо человека в горячечном припадке — так были искажены черты его лица и блестели глаза… А после замечания насчет окна… я счел необходимым снять капсюли с пистолетов.

— Просто не могу прийти в себя, — сказал Агриколь. — Маршал… такой решительный, отважный, спокойный… и вдруг подобное возбуждение…

— Я тебе повторяю, что с ним происходит что-то необыкновенное. Вот уже два дня как он не видал даже своих дочерей. А это дурной знак, не говоря уже о том, что бедняжки в отчаянии и воображают, что чем-нибудь дали повод к недовольству… Они-то!.. Причинили недовольство!.. Если бы ты знал жизнь дорогих девочек… Прогулка пешком или в коляске со мной и с их гувернанткой, так как я никогда не отпускаю их одних; затем возвращаются и принимаются за ученье, шитье или чтение — всегда вместе; и, наконец, они ложатся спать. Их гувернантка, хорошая, кажется, женщина, говорит, что они иногда во сне плачут… Бедные девочки! Не много счастья выпало на их долю в жизни! — прибавил солдат со вздохом.

В эту минуту Дагобер увидал маршала Симона, быстро идущего по двору, бледного, растерянного, с письмом в руках, которое он читал, по-видимому, с пожирающей тревогой.

Пока маршал Симон читал с таким волнением письмо, доставленное ему благодаря необыкновенному посредничеству Угрюма, Роза и Бланш сидели в своей комнате, куда во время их отсутствия заходил на минуту Жокрис. Бедные девочки, казалось, были обречены на вечный траур. Только что кончился срок траура по матери, как трагическая смерть деда снова облекла их в мрачный креп. Одетые во все черное, они сидели на диване возле рабочего столика.

Горе старит быстрее, чем годы. Довольно было нескольких месяцев, чтобы сестры превратились в совершенно взрослых девушек. Их розовые пухлые лица утратили детскую прелесть, и на побледневших, исхудалых чертах появилось выражение трогательной и задумчивой печали. Большие и кроткие глаза цвета прозрачной лазури, вечно задумчивые, никогда не блестели теперь радостными слезами, какие вызывал на их шелковистые ресницы веселый, наивный хохот над комичным хладнокровием Дагобера или над проделками старого Угрюма, оживлявшими их утомительно долгий путь. Словом, эти прелестные лица, бархатистую свежесть которых умеет передавать только. Грез, были бы достойны вдохновить меланхолически-идеальную кисть бессмертного художника Миньоны, сожалеющей о небе, и Маргариты, мечтающей о Фаусте note 17.

Роза, откинувшись на спинку дивана, поникла головой на грудь, где скрещивалась черная креповая косынка. Свет из окна блестел на ее чистом и белом лбу, увенчанном двумя бандо густых каштановых волос. Глаза глядели пристально в одну точку, а слегка нахмуренные брови указывали на тяжелую озабоченность. Белые исхудалые руки лежали без движения на коленях, рядом с забытой вышивкой.

Бланш не сводила с сестры нежного, заботливого взора. Ее иголка была воткнута в канву, как будто Бланш еще продолжала вышивать.

— Сестра! — нежным голосом проговорила Бланш, у которой, казалось, навертывались на глаза слезы, — сестра… о чем ты думаешь? У тебя такой грустный вид!

— Я думаю о золотом городе наших мечтаний! — медленно и тихо произнесла Роза.

Бланш поняла горечь этих слов и, бросившись на шею сестре, залилась слезами.

Бедные девушки! Золотым городом представлялся в их мечтах Париж, где их ожидало свидание с отцом… Париж — город празднеств и радостей, а над ним сияющий, улыбающийся облик отца.

Но, увы! Золотой город явился для них городом слез, смерти и траура… Ужасный бич, поразивший их мать в Сибири, казалось, последовал за ними сюда, подобно мрачной, черной туче, закрывшей для них и нежную синеву неба и радостный блеск солнца.

Золотой город мечты! Он был также и городом, в котором отец однажды сказал бы, представляя им претендентов на их руку, таких же добрых и очаровательных, как они сами: «Они любят вас. Их душа достойна вашей. Пусть же каждая из вас получит брата, а я — сыновей». Какое восхитительное целомудренное смущение для сирот, в сердце которых, чистом, как кристалл, не отразился еще ничей образ, кроме небесного образа Габриеля, ангела-хранителя, как бы посланного им матерью для защиты!

Можно судить, как больно отозвались в душе Бланш слова сестры: «Я думаю о золотом городе наших мечтаний». В них выражалась вся горечь и печаль их теперешнего состояния.

— Как знать? — сказала Бланш, отирая слезы сестры. — Быть может, счастье придет позднее?

— Увы! Если даже, несмотря на присутствие отца, мы несчастливы… то будем ли мы когда-нибудь счастливее?

— Будем… когда соединимся с матерью! — сказала Бланш, взглянув на небо.

— Тогда… сестра… быть может, наш сон послужит нам предвестником… как тогда в Германии?..

— Разница только в том, что тогда Габриель спустился с неба к нам, а теперь он уводит нас с собой на небо… к нашей матери…

— И, может быть, этот сон сбудется, как и тот. Помнишь, нам снилось, что ангел Габриель нас защищает… и он спас нас во время кораблекрушения…

— А теперь мы видели, что он ведет нас на небо… отчего же не сбыться и этому сну?

— Но для этого нужно, чтобы наш Габриель также умер. Нет, этого не произойдет, будем молиться, чтобы этого не случилось…

— Да этого и не будет… ведь то был ангел… а Габриель только похож на него!..

— Сестра… а какой странный сон? И опять мы его видели вместе… и три раза подряд.

— Правда! Ангел Габриель склонился над нами, нежно и печально взглянул на нас и сказал: «Идите, сестры мои… идите… мать вас ждет… Бедные деточки… вы пришли так издалека… и промелькнете здесь на земле, невинные и кроткие, как две голубки, чтобы навеки успокоиться в материнском гнездышке».

— Да, таковы были слова архангела, — сказала задумчиво Бланш. — Мы никому не сделали зла, любили всех, кто любил нас… чего же нам бояться смерти?

— Поэтому, сестра, мы, улыбаясь, а не плача, последовали за ним, когда, взмахнув своими белыми прекрасными крылами, он увлек нас в синеву неба…

— В небеса, где ждала нас мать, простирая к нам руки… со слезами радости на лице…

— Знаешь, сестра, такие сны являются недаром… А потом, — прибавила она, многозначительно взглянув на сестру с горькой и полной взаимного понимания улыбкой, — что же… может быть, это положит конец страшному горю, причиной которого мы являемся… знаешь?

— Увы! Господи! Право, мы не виноваты: мы так его любим! Только мы так тихи и робки при нем, что он может подумать, будто мы его вовсе не любим!

Говоря это, Роза вынула из рабочего ящика свой платок, чтобы вытереть слезы. Из платка выпала бумажка, сложенная в виде письма.

Увидев ее, сестры затрепетали, прижались друг к другу, и Роза сказала дрожащим голосом:

— Снова такое же письмо!.. О, я боюсь! Оно, наверное, как и другие… конечно…

— Надо его поднять, чтобы его не увидали, — сказала Бланш, наклоняясь и быстро поднимая бумажку. — Иначе особы, интересующиеся нами, подвергнутся большой опасности.

— Но как сюда попало это письмо?

— Как и раньше попадали к нам такие письма, — всегда в отсутствие гувернантки.

— Это правда!.. К чему искать объяснения тайны? Все равно мы ничего не откроем!.. Ну, посмотрим, что здесь написано… может быть, на этот раз письмо будет приятнее для нас!..

И сестры прочитали следующее:

«Продолжайте обожать вашего отца, дорогие дети, потому что он очень несчастен, и вы невольно являетесь причиной его несчастия. Вы никогда не узнаете, какие страшные мучения заставляете его переносить своим присутствием. Но, увы, он — жертва отцовской любви. Его горе все увеличивается; не пытайтесь, главное, выказывать ему свою любовь: малейшая из ваших ласк для него является ударом кинжала, потому что в вас он видит невольную причину своих страданий.