Потоки молекулярных частичных объектов, которые противопоставляются разным типам отделенных индивидуальностей (наподобие «организм», «пол», «я»), образуют, действительно, не целостную систему, а пестрый набор терминологических и смысловых туманностей, в котором нет ничего окончательно определенного. Иными словами, сознание вторично по отношению к объектной реальности, но и та — раздроблена и размыта, и производится не субъектом, но желанием. Целостность ничего не объединяет и существует отдельно от частей: постулат в стиле «Алисы в Стране чудес».
Машина — это система прерываний, которая связывает идеальное с материальным. Искусство, в этом смысле, имеет особое место. Именно ему под силу, — через групповые фантазмы — объединять общественное производство и производство желаний. Апофеоз творчества — в сжигании либидозной энергии (каковая движет и историческим процессом вообще). Лучше всего это получается, по Делезу, в постмодернизме, каковой являет собой поток без цели, слишком трудный для интеллектуалов, но доступный все тем же шизофреникам, дебилам, неграмотным. Искусство же представляется машиной желаний, производящей фантазмы, в каждом жанре по- своему. Так, литературные машины через процесс чтения готовят «общий взрыв» шизофрении, высвобождающий революционную силу текста. Воплощение шизолитературы — Арто. В театре важна фигура «оператора», «хирурга», который благодаря производимым им «ампутациям» (например, «вычитание» главного героя — Гамлета) воздействует на зрителя помимо текста и традиций режиссуры. Здесь близки к идеалу, опять же, Арто и продолжатели его театра жестокости — Living Theatre, Е. Гротовский, Б. Уилсон. Живописная машина предназначена для декодирования желаний, и здесь главный шизоартист — Ван Гог. Наконец, кинематограф наиболее восприимчив к безумию и его внешней репрезентации — черному юмору, ибо способен обозреть все поле жизни со всеми ее нелепостями. Здесь Делез делает несколько сомнительные выводы: любой некоммерческий, со своей позицией режиссер априори склонен к черному юмору, ибо похож на паука, дергающего за ниточки сюжета, манипулирующего материалом фильма. Чем и провоцируется ответный «шизофренический смех» зрителей, который, по Де- лезу, вызывают фильмы ни в чем не повинного Чаплина. В целом, искусство для Ш. — единое пространство, подчиненное единому же бессознательному шизопотоку, его скорости, принимающей различные формы — театра или кино.
Если же брать машину-орган (как часть машины желания), то она функционирует, вдохновляемая инстинктом жизни. Инстинкт смерти — параноидален, он влечет к остановке машины, возникновению тела без органов, на котором машина записывает свои импульсы.
Тело без органов, наряду с машиной желания, один из самых знаменитых терминов Делеза. Его художественный аналог — отстраненное восприятие своего тела как отчужденной вещи (кстати, имеющее место в клинической картине шизофрении) у Арто, Камю, Сартра, Кафки.
Классификация тел составляет основу социальных и исторических интенций Ш. Всего типов тел — три:
— Тело земли, или территориальная машина. Соответствует стадии дикости. Именно на поверхности этого тела происходит кодификация желания. Это — «система жестокости»: тело человека служит лишь дощечкой, на которой оставляет свои знаки новосозданный социальный кодекс, а человеческие органы символически крепятся к тому же телу земли.
— Тело деспота, или имперская машина — соответствует стадии варварства, однако вне привязки к определенной эпохе, — это тело успешно функционирует во все века, воплощаясь, то в ранних государствах Междуречья, то в абсолютизме XVII века, то в фашизме и коммунизме. Это уже — «система террора»: осуществляется ни много, ни мало, союз с Небом — через тело деспота.
— Тело капитала, или стадия цивилизации. Здесь капитал является объективированным, неантропоморфным субъектом, субстратом деспота, причем и капиталист, и пролетарий в равной мере являются его рабами.
Таким образом, снимается марксистская вражда классов: согласно Ш., противостоят друг другу классовое-идеологическое-параноидальное-репрезентативное и шизофреническое-аутентичное (производство желания). Однако для Делеза капитализм еще более неприемлем, нежели для многих предшественников из левацкого лагеря. Территориальная и имперская машины подобны машинам желания по своему режиму, отличаясь по природе, в то же время капитал, наоборот, по природе подобен производству желания, однако отличается по режиму. Так, в производстве одновременно присутствует и элемент антипроизводства. Иными словами, производство ретерриторизи- руется на теле капитала, поглощается им. Следовательно, социум превращается в абсолютно отчужденную от человека экономическую реальность, а мир человеческой субъективности, интимной жизни оказывается попросту выброшен за пределы социального поля. Это приводит авторов «Капитализма и шизофрении» к необычному (вполне в духе их построений) выводу: в деспотических и варварских системах экономическое производство сходится с человеческим, и эти системы ближе к производству желания именно потому, что здесь отсутствует капиталистический принцип асоциальной человеческой субъективности. Здесь налицо явная перекличка с Арто, противопоставлявшему буржуазному нормативному театру первичный и «варварский» (что подтверждают постоянные обращения к аутентичным культурам индейцев и балийцев) театр жестокости.
Притяжение-отталкивание между пассивной и активной частями машины желания снимается работой машины-холостяка, что вечно кочует по телу без органов, активизирует его, но избегает семейных уз. Прообраз такой машины Делез усматривает в машине в «Процессе» Кафки, в брутальных гипертрофированных героях Э. По и А. Жарри. Бессознательно-машинный эротизм таких героев соединяет в одну цепь и машины-органы, и тела без органов, и субъекта. Потому и подлинный агент желания, творец жизни — тот, в ком импульс бессознательного сильнее всего: дикарь, ребенок, революционер, а на высшей ступени — безумный художник. Собственно, на искусство Делез и надеется больше всего, считая его способным произвести тотальную шизофренизацию жизни.
Это гипотетическое будущее является, скорее, состоянием сознания, нежели общественным строем. Это мир, где снято отчуждение между социальными машинами и машинами желания, где желание вновь производится на теле без органов; где покончено с параноидальным стремлением современной цивилизации к выстраиванию всех и всяческих целостностей. В шизоаналитическом раю царит полная недиференцированность, Ничто и Пустота как вместилище всех мыслимых возможностей. Теория Делеза в своей финальной части выглядит как доведенная до совершенства психоделическая революция — и, в то же время, во всем этом неожиданно просматривается и восточный акцент с тем же культом пустоты как идеального средства для перерождения сознания. Такое «буддийское» послевкусие окончательно придает Ш. странный статус — между теорией, эзотерической системой и мифологической литературой.
Весь сотканный из противоречий, Ш. по определению не мог породить развитую школу, как те же марксизм с психоанализом. Трудно вообразить себе практикующего шизоаналитика, как и сколь угодно экзотическую партию, строящую программу на понятиях тела без органов и состоявшегося шизофреника. В русскоязычном мире Ш. пока что — довольно поверхностно — усвоен актуальным искусством, на уровне «шизоаналитического дискурса», приемов «шизоиллюстрирования», «шизо-Китая», обыгрывания «шизоаналитических мест Москвы и Московской области». Дальше терминологии дело не пошло. Ш. все еще остается слишком диковинной игрушкой, для которой необходимо стойкое оппонирование идеологиям, в постсоветском пространстве по разным причинам отсутствующих — марксизма и психоанализа, ведь первый остается уделом малоинтеллектуальных коммунистов, а второй и вовсе не усвоен. Нечего деконструировать, негде совершать шизофреническую диверсию при том, что сознание социума максимально догматизировано. Да и с окончательным крахом постмодернизма многие шизоаналитические построения выглядят, мягко говоря, наивно.
