— Не гневите бога, Георгий Валерьянович! Это молодость в вас говорит. Сейчас, если хотите знать, имея хорошую голову на плечах, большие дела делать можно, из воздуха миллионы лепить. Про Пляцкого небось слыхали?
Торговец металлом Семен Пляцкий подвизался в Петрограде на заводе «Большевик» (бывший Обуховский). В 1921 году его знали там как старьевщика, который скупал обрезки ванадиевой стали. Казалось на этом много не заработаешь. Но уже к концу двадцать первого года Пляцкий превратился в крупного поставщика. А в двадцать втором году, используя свои старые связи со спецами, Пляцкий заказал заводу прокатать для себя ни больше ни меньше, как 25 тысяч пудов стали, оплатив прокат ниже себестоимости. Из-за этой работы, кстати говоря, «Большевик» задержал выполнение заказов Волховстроя. За какой-нибудь год, уделяя своим людям на заводе незначительную долю прибылей, Пляцкий превратился в миллионера.
Про Пляцкого я не только слышал. Пляцкого мне привелось и допрашивать… Но Баранец мог Пляцкого и не знать…
— Не слыхали про Пляцкого? А про Леву Брегина? Я его по старой памяти Левой зову. Теперь он Лев Маркович, кинотеатром «Отрада» владеет да в прибылях еще пяти кинотеатров участвует. А с чего начинал? И пятака ломаного за душой не было, один только кусок кожи, из которой он печать себе сделал. А печать в наше время многого стоит. Раньше власти в бога да в государя императора верили, а теперь только в печать да в мировую революцию. Он это и сообразил, за уполномоченного детской колонии себя выдал. Ну и получил под свой кусок кожи 20 пудов обмундирования от Московского Совета, 8000 рублей от Наркомфина да еще бесплатные билеты со скоростью и мягкостью… По золотым россыпям ходим мы, Георгий Валерьянович! а вы говорите: препоны. Какие уж там препоны, только под ноги смотреть надо да нагибаться почаще.
Я себе представил выражение лица Сухорукова, если бы он мог присутствовать при этом разговоре, и невольно улыбнулся. Злотников истолковал мою улыбку по-своему.
— В старину, Георгий Валерьянович, говаривали: беда, коль пироги начнет печи сапожник. А что мы сейчас с вами наблюдаем? Как сапожник пироги печет. Сам их печет — сам и кушает. От того всяческие несуразицы в Совдепии и проистекают. Был я намедни в губисполкоме — страх. На каждой двери табличка: комиссия по ликвидации неграмотности, комиссия по опеке за несовершеннолетними, экспертная комиссия по видам на урожай, примирительная комиссия, комиссия по восстановленческим кредитам, кооперативная, лесная, школьная, санитарная, волполитпросветная… Всех и не упомнишь. Одну дверь открываю — пишбарышня носик пудрит, другую — гражданин чайник кипятит, третью — в шахматы играют… А каждый из них, Георгий Валерьянович, зарплату, поимейте в виду, получает. Был в Госсельсиндикате — то же самое. Спрашиваю: какие прибыли? А прибылей, говорят, нет, одни убытки — за три года более миллиона рублей. Да и какие уж тут прибыли быть могут? Торговля — дело тонкое, а главное — закон в ней есть: вложи рубль — получи два. А иначе не пирог получится, а слезы одни. Не получился у них пирог, Георгий Валерьянович, сами они это поняли. Раньше на Русь святую варягов звали, а теперь к нам с вами, к деловым людям, с поклоном пришли — новую экономическую политику объявили: пеките пирог, люди добрые, у самих у нас не выходит. Вот мы и печем пирог. Только большевикам его не пробовать — сами съедим. Много коммерсантов сейчас обогатилось.
И все с помощью жульничества? — сделал наивное лицо Баранец.
Злотников сморщился, будто лимон откусил.
— Почему жульничество? — сказал он. — Коммерческая хитрость не жульничество.
— Но все-таки подделку печати и при царе преступлением считали…
Самое забавное, что Злотникова это удивило. Но он тут же нашелся.
— В законах всего не напишешь, Георгий Валерьянович. Всех случаев жизненных не предусмотришь, — сказал он. — Закон — он мертвый, из буковок состоит. Как их расставишь, так и получится. А в жизни все зависит, с какой стороны смотреть: с одной посмотришь — подлость, с другой — благодеяние. Мне Борис Арнольдович про мудреца греческого рассказывал, как он с другим мудрецом беседу вел. Спрашивает он у того: врать хорошо? Нет, говорит, плохо. А если на войне главнокомандующий врагов обманывает, это тоже плохо? Нет, хорошо, плохо только друзей обманывать. А если, спрашивает тот мудрец, сыну лекарство требуется, без лекарства он умереть может, а принимать лекарство сын не хочет, глупый. Отец его и обманул, сказал, что не лекарство дает, а еду. Плохо отец сделал или хорошо? Хорошо, отвечает.
Злотников рассмеялся и с ехидцей посмотрел на меня. Он был доволен.
— Вот, Георгий Валерьянович, дорогой вы мой, как греческие язычники все это понимали. Тут сплеча рубить нельзя. Никак нельзя!
Злотников даже не представлял себе, как он меня озадачил, пересказав диалог Сократа с Евфидемом о справедливости. Много позднее, когда, лежа в больнице, я анализировал на досуге свою работу по делу об убийстве Богоявленского, мне казалось, что тот разговор открыл мне глаза и я стал догадываться, в каком направлении станут развиваться дальнейшие события. Видимо, я ошибся и невольно выдавал желаемое за действительное. Ведь человек порой хитрит даже сам с собой. Может, на этом и основано самоуважение… Но сейчас дело Богоявленского уже история, а летописцу положено быть беспристрастным. Поэтому, отбрасывая ложное самолюбие (когда говорят о самолюбии, его всегда почему-то называют ложным), должен сказать, что тогда я, скорей всего, даже не подозревал, какую роль в убийстве Богоявленсхого сыграл Левит. А заинтересовался я им еще раньше, как только нас познакомил Злотников. И дело тут разумеется, было не в моей интуиции или какой-то особой прозорливости. Левитом на моем месте заинтересовался бы каждый. Уж слишком он выделялся на фоне других нэпманов, среди которых Злотников и то казался незаурядной личностью. Его манера одеваться, разговаривать с людьми, его ничем не прикрытое презрение к тем, с кем он постоянно общался, — все это не могло не привлечь внимания. Левит был белой вороной, а белой вороне, как известно, трудно потеряться в стае.
В оперативной работе я уже был не новичок, а оперативник всегда, в силу сложившейся привычки, замечает в людях особенности, то, что отличает их от других. И не только особенности лица, походки, жестов, фигуры, но и характера. Отбрасывая сходство, оперативник фиксирует различия. А в этом отношении Левит был благодатным материалом: его нельзя было не заметить. И я его сразу же выделил из числа своих новых знакомых. Что же касается моего разговора со Злотниковым, то упоминание о диалоге Сократа с Евфидемом только подогрело мой интерес к этому странному человеку, с которым Злотников, насколько я успел заметить, весьма считался, ссылаясь на него как на высший авторитет.
Нэпман, имеющий представление о древних греках и рассуждающий об относительности понятий добра и зла, делец, который старается оставаться в тени, используя для махинаций людей типа Злотникова, — к такому человеку стоило присмотреться. И я стал присматриваться, осторожно расспрашивая Злотникова о Левите. Странно было, что обычно болтливый Злотников, который теперь со мной был достаточно откровенен, настолько откровенен, что даже упомянул как-то о Сердюкове («Жил у меня несколько дней один гражданин сомнительный»), о Левите говорить не любил. А когда я надоедал ему вопросами, отделывался ничего не значащими фразами: «Ну что Борис Арнольдович? Мудростью его господь не обидел, богатством тоже, а так человек как человек: две руки, две ноги, одна голова». И тут же переводил разговор на предполагаемые поставки и подряды, подсчитывая наши будущие доходы от восстановления ипподрома.
— На одних лопатах да кирках тысяч десять заработаем, — говорил он, мечтательно щуря глазки. — Сразу с вами за дело возьмемся, пусть только они решение вынесут. За Борисом Арнольдовичем, как за каменной стеной…
— Но стена-то эта нам небось в копеечку обойдется, Никита Захарович? — сомневался Баранец.
