— Да, — демонстрировал служебное рвение Боркун. — У нее паперы на имя Ганны Божко — она ими будет пользоваться только первое время, пока не осмотрится. А дальше наши люди там, на Украине, передадут ей другой комплект документов, более подходящий для окончательной легализации.

— Не слишком ли сложно? Смотрите, себя не перехитрите.

— Смею вас заверить, все продумано до мельчайших деталей.

— Хорошо. Начинайте операцию.

Майор Стронг опять побагровел и крепко выругался:

— Блудливые мерзавцы!..

Разве можно иметь дело с человеком, который перед самой операцией тащит агента в свою постель? Хорошо, что Боркун рассказал ему эту препохабную историю: надо будет приглядеться к Круку…

— Удивляюсь, почему они не вызывают меня на допрос, — сказала Ганна.

— За этим дело не станет, — Леся сидела рядом с нею на койке. — Не волнуйся, позовут. А пока отдыхай, — посоветовала она доброжелательно.

Леся подошла к стене, вычертила шпилькой еще одну палочку.

— День прошел.

— И слава богу, — откликнулась из своего угла Яна. — Где-то сейчас мой Гнат?

— А у вдовицы какой-нибудь самогонку дует, — елейно ответила ей Леся. — Если его еще чекисты не шлепнули.

— Типун тебе на язык! — не на шутку разобиделась Яна.

Леся пересчитывала черточки своего «календаря»: «Тридцать два, тридцать три… сорок три…»

— Сорок восемь дней я уже здесь, — подвела итог.

Ганна поражалась этой девушке. По утрам занимается гимнастикой. Вытребовала разрешение на чтение книг. Всегда в хорошем настроении — песни поет. Умеет и пошутить и посочувствовать, если тоска нахлынет.

— Слухай, Подолянко, — тихо позвала она Лесю.

Такое псевдо было обозначено на папке «дело №…», которую случайно увидела она у следователя. Девушка не отозвалась.

— Подолянко!

— Ты кого? — удивилась Леся.

— Тебя зову, — серьезно сказала Ганна.

— Сроду меня так никто не звал, — резко сказала Леся. — Да и не с Подолья я…

«Осторожная», — отметила Ганна. И, действуя скорее по наитию, нежели по заранее продуманному плану, рассказала вдруг Лесе об оплошности следователя. Закончила словами:

— Второе твое псевдо — Мавка… Подолянка — Мавка… Гарно!

Леся покосилась на Яну — девушка уже спала. И тихо, но решительно открестилась от всего, что ей наговорила Ганна:

— Нет, это «им» не удалось мне пришить. Как ни пытались — не вышло. А сижу я по другому случаю.

— По какому, если не секрет? — живо заинтересовалась Ганна.

Раньше все ее попытки что-то выудить у Леси та мягко отклоняла, отделываясь шуткой или просто молчанием.

— За то, что я в Германии побывала.

— За это не карают. Многих девчат в неметчину угнали.

— А меня не угоняли. Я сама ездила.

Только сейчас Ганна поняла: Леся толкует о том, что по доброй воле в годы войны отправилась в Германию. Могло ли такое приключиться с украинской девушкой? Ганна засомневалась:

— Не могу поверить. Где ты там была?

— В Берлине…

День давно закончился. Узкое окошко будто затянули темно-синей шторкой — небо там, на воле, затянуло тучами. Мерно вышагивал часовой, позвякивая снаряжением. В тюрьме свои приметы времени. Ритм ее жизни меняется редко, только в силу чрезвычайных обстоятельств. И можно без часов, по тюремным звукам, точно знать, который сейчас час. Вот солдат остановился. Стукнула дверь в дальнем конце коридора. Снова грохот сапог. Приглушенный разговор.

Смена караула — полночь.

— Ну почему бы и не поверить? — спросила тихо Леся.

— Да как ты могла попасть туда, в Берлин? — Ганне не приходилось разыгрывать удивление, чувствовалось, что она до крайности заинтригована и еще не успела сделать для себя какие-либо выводы из неожиданной откровенности Леси. — Ты, сельская учительница-украинка… Что тебе было делать в Берлине? Боже мой, это ведь совсем другой мир!

— Конечно, — охотно согласилась Леся, — с нашей жизнью ничего, ну ничегошеньки общего. Небо и земля.

Она усмехнулась, и Ганна не увидела — почувствовала эту легкую, ироническую улыбку.

Она не обиделась. Леся имела право на иронию — не надо было так обнаруживать свою растерянность.

— Постой, — сообразила Ганна, — так тебя увезли в Германию в украинских эшелонах?

Леся живо вспомнила эти эшелоны: длинный ряд товарных вагонов, решетки на оконцах, рвутся из-за решеток стон и плач — едут «добровольно» в великую Германию украинские девчата-рабыни.

— Нет, эта доля меня миновала…

— Тогда не понимаю, — Ганна даже губку прикусила от злости.

Странные это были диалоги. Ганна, в первые дни заключения неприступно-холодная, горячилась, теряла терпение, забрасывала Лесю вопросами. И чем больше нервничала Ганна, тем спокойнее становилась Леся. Она уже твердо знала, кто перед нею. И не скрывала, что решила эту задачу с несколькими неизвестными.

Ганна, наоборот, никак не могла решить, как ей вести себя с этой девушкой, которая где фразой, а где только намеком дала понять, что есть у них общие «знакомые» и, вполне возможно, ходили когда-то одними тропами.

Сдерживала Ганну неприязнь, скрытая, почти неуловимая, с которой относилась Леся к тому, что Ганна боготворила. Впрочем, это была даже не неприязнь, а равнодушие много повидавшего и разочаровавшегося человека.

— Значит, не понимаешь? — переспросила Леся.

— Нет.

— Тогда попытаюсь вспомнить, как это было…

…Она ехала курьерским поездом. Пассажиры «Децуга» пережили все: их обстреляли в украинских лесах партизаны, на одной из небольших станций над составом с воем пронеслись советские пикировщики — от армейского эшелона, стоявшего в тупике, остались только щепки и темный дым. Их пять, нет, десять раз проверяли патрули — документы изучались так тщательно, что сама Леся начинала сомневаться в их подлинности. Наконец они добрались до пригородов Берлина, и было объявлено, что ни к одному из вокзалов, к сожалению, состав не подойдет. «Боятся бомбардировок», — объясняли вполголоса бывалые путешественники.

Леся выбралась где-то в районе Трептова. Было темно, абсолютно пустынные, какие-то сжавшиеся от страха улицы напоминали безмолвные ущелья, клиньями разрезавшие темноту. Ни такси, ни носильщиков — только мрачные полицейские, подозрительно оглядывавшие каждого, кто задерживался у поезда.

Леся ушла в темноту. Она звонко стучала каблучками по тротуару и боялась собственных шагов, город пугал ее молчанием. Это была страшная тишина — такая стоит в доме, где ждут покойника.

И вдруг завыли сирены, и встречный патруль загнал Лесю в бомбоубежище. Налет она переждала среди женщин, детей и стариков, среди чемоданов, детских колясок, узелков и кастрюлек. Некоторые семьи — из разрушенных домов — здесь и жили.

Глухо доносились взрывы, будто издалека слышался треск зениток.

Страх. Именно он объединял людей, оказавшихся в убежище. Они молчали, даже дети не плакали. Слышны были только голоса «гитлер-девиц», оказывавших первую помощь пострадавшим.

Лесе удалось после налета быстро отыскать нужный адрес — дом уцелел, и ее встретили в нем приветливо. В последующие дни она, когда позволяли дела, много бродила по Берлину — хотелось знать, каков он, этот город. В чистеньких скверах и парках стояли зенитные батареи, укрытые маскировочными сетями. Везде — запретные зоны, аккуратные таблички: «Проход воспрещен. Сопротивление патрулю карается смертью». Разрушенные кварталы и оптимистические призывы: «Жители Берлина! Не бойтесь воздушных налетов противника. Вы находитесь под защитой мощной зенитной артиллерии. Паникеры караются смертью».

Самым употребляемым в этом городе было слово «смерть». А самым распространенным цветом — черный: повязки на рукавах у инвалидов, обрамление знамен, черная форма гестаповцев, закопченные руины…

Леся вспоминала улицы, по которым она ходила в Берлине, площади, облик столицы «третьего рейха» в те дни, когда до капитуляции было еще далеко, но и надежда на победу уже рассеялась, как туман на заре.