— Приступим, — предложил он, избегая смотреть на обтянутую целлофаном коробку. — Вы в курсе событий, поэтому обойдемся без предисловий. Нет возражений?

Харагезов ограничился понимающим кивком.

— В котором часу ушел с работы Красильников позавчера, восемнадцатого января?

— Восемнадцатого он на работе отсутствовал, — по-военному четко, без запинки ответил заведующий.

— Прогул?

— Что вы! У меня в ателье нарушителей дисциплины нет. Мы на хорошем счету в управлении, занимаем ведущее место в соцсоревновании. — Он был не только любезен, но и словоохотлив, этот Харагезов. — Все гораздо проще: я отпустил Красильникова по его просьбе. Чуткое отношение к подчиненным — первейший долг любого руководителя, хотя сейчас как-то не принято об этом говорить. Совсем недавно был такой случай…

— Он назвал вам причину? — прервал заведующего Сотниченко.

— А как же! У него скоропостижно скончалась соседка. Одинокая женщина, нет ни близких, ни родных. Красильников — парень сознательный, отзывчивый, вот и решил взять на себя хлопоты. Он и фамилию назвал, да я не запомнил. — Харагезов округлил глаза. Ему в голову пришла неожиданная мысль: — Я, конечно, не проверял, но неужели… вы думаете, он соврал? Нет-нет, быть этого не может. Разве подобными вещами шутят?! Если так, мы немедленно разберемся, примем меры…

— Соседка у него в самом деле умерла, — подтвердил инспектор, не спрашивая, какие меры имел в виду Харагезов.

— Вот видите, — сразу успокоился заведующий, — я же вам говорил…

— Ну а вчера, девятнадцатого, в котором часу он пришел на работу?

— Вчера? Как обычно, к девяти. У нас опоздавших практически не бывает. К тому же ведется строгий учет явки сотрудников. Есть специальный журнал. Хотите, нам принесут?

— Не надо, я посмотрю позже, — отказался Сотниченко. — Значит, к девяти? И никуда не отлучался?

— А вот в смысле отлучек не могу дать никаких гарантий, — посетовал Харагезов. — Положение таково, что на пять-десять минут любой из сотрудников имеет возможность беспрепятственно покинуть рабочее место. Увы, здесь я бессилен — у нас не завод, пропускной системы нет. А за всеми разве уследишь? Девушки иногда бегают в галантерейный магазин напротив, мужчины — в табачный киоск…

— Красильников не курит.

— Ах да! — Заведующий подтолкнул пачку «Мальборо» поближе к инспектору. — А вы, простите, курите? Угощайтесь.

Сотниченко мужественно отодвинул сигареты.

— Вам придется писать на Красильникова характеристику. Скажите, какого вы о нем мнения?

— Встречаются, к сожалению, среди руководящих работников, — издалека начал Харагезов, и инспектор подумал, что скорее всего опоздает на совещание и головомойка, пожалуй, обеспечена, — встречаются такие, кто опасается давать положительные характеристики на людей, с которыми случилось несчастье. Я не оговорился — несчастье, поскольку уверен: с Красильниковым произошла какая-то ошибка. Порой мы перестраховываемся, спешим делать выводы, осуждаем товарища, в то время как из периодической печати нам известно…

Пока он в том же назидательном тоне излагал свои взгляды на ошибки вообще и следственные в частности, Сотниченко, не рискнувший перебивать заведующего, чтобы не затянуть встречу еще больше, изловчился прочесть задом наперед рекламные надписи, горевшие за окном кабинета: «СТЕКЛА ДИОПТРИЧЕСКИЕ, ПРИЗМАТИЧЕСКИЕ, АСТИГМАТИЧЕСКИЕ». Это заняло минут пять. Покончив с чтением, он все же прервал Харагезова:

— Но ведь вы не знаете, в каком преступлении подозревается Красильников.

— Вот-вот, подозревается! — подхватил заведующий. — Подозревается, а не обвиняется! Чувствуете разницу?! Не знаю, как другие, — он со значением посмотрел на инспектора, — а лично я верю, что все уладится. Работник он отличный, безотказный, таких поискать. Ничего плохого о нем сказать не могу.

— А зачем говорить плохое? Говорите хорошее.

Харагезов смешался.

— Да-да, конечно, — согласился он поспешно. — Я завтра же оставлю характеристику и в ней все изложу… Простите, вы с ним, наверно, встречаетесь? С Красильниковым, я имею в виду.

— А что?

— У меня к вам большая просьба. Передайте, пожалуйста, что на днях в управлении решается вопрос о его переводе на самостоятельную работу в отдельной мастерской. Это его подбодрит, поддержит в трудную минуту. Передадите?

— К сожалению, не смогу выполнить вашу просьбу, — ответил Сотниченко.

— Жаль, — искренне огорчился заведующий. — Очень жаль… Ну, на нет и суда нет…

Инспектор взглянул на часы, висевшие в проеме полированной стенки. Он еще успевал на совещание.

Федор Константинович проснулся в пять утра. Проснулся неожиданно, разом, будто его толкнули в плечо, и впечатление это было настолько сильным, что, не разобравшись со сна, он вытянул руку, — может быть, дочь будила, может быть, ей плохо? Но рядом с раскладушкой никого не было.

Он повернулся на спину, и раскладушка отозвалась тонким неприятным скрипом. Спать не хотелось, но и вставать тоже. Он лежал, чувствуя, как из него уходят последние остатки сна. Вскоре из темноты проступили силуэты предметов, в которых он не сразу и не без труда узнал стол, сервант, спинку стула. Обманчивые, с нарушенными пропорциями, контуры мебели, черные провалы в углах изменили комнату до неузнаваемости, сделали ее чужой, и ему вдруг показалось, что он находится не дома и даже не в гостях, а в совсем незнакомом месте, куда попал случайно, по недоразумению…

Федор Константинович прислушался. Из спальни донесся едва различимый шорох. Он приподнялся, морщась от скрипа пружин, нащупал ногами тапочки, встал.

За окном, сплюснутый в неровностях стекла, неподвижно висел холодный диск луны. В комнате было тепло, даже жарко — от батареи исходили волны сухого горячего воздуха. Контраст между студеным, залитым лунным светом пространством там, за окном, и жаркой теснотой обжитого помещения создавал обманчивое впечатление покоя, уюта.

Осторожно ступая по рассохшимся половицам, Федор Константинович пошел в спальню.

— Ты чего? — шепотом спросила дочь.

Она тоже не спала — Тихойванов увидел две слабо светящиеся точки, отблеск света в ее глазах, — мучилась своей болью, переживала горе, нежданно свалившееся на ее плечи. Покой действительно был иллюзорным.

— Чего ты, папа? — повторила Тамара, и в том, что она осталась лежать неподвижно, не встала, не шевельнулась в ответ на его приход, тоже было что-то тревожное, саднящее душу.

— Да так, — буркнул он. — Спи…

— Может, чаю налить? В термосе остался…

— Не надо, спи. Я Наташку посмотрю.

Он наклонился над кроваткой, поправил на внучке одеяло и, шаркая по полу задниками тапочек, вернулся к себе на раскладушку. Лег, сцепил пальцы под затылком и долго вслушивался в тишину. Постепенно она наполнилась звуками: на холодильнике громко тикал будильник, в трубах парового отопления урчала вода, а в спальне, шурша простынями, ворочалась внучка.

По мере того как его теперь уже окончательно покидала надежда заснуть, все настойчивее становилось желание уйти из дома, наполненного чужими тенями, звуками, запахами — чужой жизнью.

Третий день продолжалась эта пытка — иначе он создавшуюся ситуацию не воспринимал, — третий день как заведенный вставал он в семь утра, кормил внучку завтраком, провожал в школу, до полудня шатался по городу, чтобы не возвращаться к погруженной в трагическую немоту Тамаре, в половине первого встречал Наташу, вел домой, готовил с ней уроки, а к вечеру, доведенный до предела изматывающей нервы недоговоренностью, садился у телевизора и, уставившись слепым взглядом в экран, прислушивался к шагам слонявшейся из угла в угол Тамары. Старался не обращать внимания на ее по-старушечьи поджатые губы, на угрюмое лицо, на красные от недосыпания веки…

Горе не красит человека, да и добрее не делает. Это понятно. Однако терпеть молчаливый и оттого особенно обидный нажим со стороны дочери было невмоготу. Он знал, чего она добивается, чего ждет: хочет, чтобы он надел свои ордена и при полном параде пошел в милицию выручать зятя. Я, мол, участник войны, кавалер трех орденов Славы, ветеран труда, помогите, мол… Плохо же она знает отца, если надеется на это. Защищать преступников — дело адвокатов, а не родственников, и спекулировать боевыми наградами, козырять заслугами ради подонка он не намерен. Ведь не хулиганство, не драка, не воровство даже — убийство! Подумать только, его зять — убийца! Игорь, муж его дочери, убил Жорку Волонтира! За что?