— Вы помните пароль, которым должны были обменяться с курьером?

— Да.

— Напишите. — Полковник протянул Буй-Туру листок бумаги и ручку.

— Учтите, гражданин полковник, — решительно сказал Буй-Тур, — я вам помогаю не потому, что хочу поторговаться со смертью…

— Учтем…

— Мне не нужны смягчающие обстоятельства, — почти крикнул сотник.

— Возьмите себя в руки, — резко сказал полковник. — И поймите, наконец, что помочь обезвредить бандитов — это не малодушие, не предательство и не трусость. Подойдите к окну, — внезапно приказал он.

Коломиец отодвинул тяжелую штору. Город спал предрассветным крепким сном. Большими многоярусными кораблями плыли в легкой дымке дома. Уже погасли фонари — посветлел небосвод, лазурь подкрасила густую синь неба.

— Город спит спокойно, — отметил Коломиец. И резко бросил: — Хотите, чтобы в эту тишину ворвался взрыв гранаты? Хотите, чтобы небо было не голубым, а красным от пожарищ и крови?

— Не хочу, — тихо сказал Буй-Тур.

— Тогда перестаньте играть в «лыцаря» и будьте мужчиной. Вы не однажды здесь у меня говорили, что любите наш народ… Хоть раз докажите это…

Сотник опустил голову.

— Никак не мог понять раньше, — сказал вдруг Коломиец, — почему у ваших боевиков, проводников, эсбековцев и прочих такие устрашающие клички.

— Какие?

— Бес, например. «Пошел к бесу!» — говорят, когда злятся. И другие не лучше: Звир, Вырвизуб, Волоцюга, Шайтан… Ну что за коллекция…

— Хотели, чтоб боялись, вот и напридумывали, — нашел простое объяснение Буй-Тур.

— Наверное, вы правы. От собственного страха эти «страшные» клички.

Коломиец медленно и устало прошел к письменному столу, показал Буй-Туру на кресло: «Садитесь». Окно он не зашторил, и сотник время от времени бросал на этот квадрат голубого неба тяжелый, недоумевающий взгляд. Вот оно все как обернулось…

— Вы пошлете грепс Бесу, — Коломиец говорил спокойно, будто не он только что почти кричал на Буй-Тура там, у окна. — Сообщите ему, что Ганна Божко благополучно прибыла к вам и пребывает в добром здравии, шлет ему поклон и благодарит за помощь. Объясните, почему сотня ушла в другой район. Подтвердите, что запасная база не обнаружена. Попросите указаний.

— Хорошо, — сказал Буй-Тур. — Я подумаю. Но в главном вы, конечно, правы: каждый человек должен сделать свой выбор…

— Мне не хотелось бы торопить вас с решением, — сказал полковник, — но учтите, что времени и у вас и у нас не так уж много.

— Я понимаю…

Бес никого не ждал в этот день. Методист областной библиотеки и любитель украинской старины Юлий Макарович Шморгун решил посвятить свободное время работе над рукописью своей книги о старинном украинском оружии. Юлий Макарович был истинным знатоком вооружения украинского казачества, за консультацией к нему обращались видные историки и театральные деятели. У него была подобрана интересная библиотека исторических трудов на эту тему, и он даже подумывал о том, чтобы получить в милиции разрешение на сбор коллекции холодного оружия. Конечно, он пообещает передать ее в краеведческий музей — пусть это будет его скромным вкладом в науку о старине. Но не слишком ли опасно такое прошение?

Юлий Макарович придвинул было лист бумаги, чтобы записать свои мысли о воинстве Запорожской Сечи, как раздался звонок. Пришлось встать из-за стола, отодвинуть массивный засов на двери. Цепочки он пока оставил.

— Кто там?

— Племянница ваша, Юлий Макарович, Ганна.

Бес запахнул стеганый халат — такими пользовались в добрые времена процветающие нотариусы и адвокаты, пощупал рубчатую рукоять «вальтера» и снял засов с двери. Он не выказал удивления, не проявил и поспешности — племянники обычно люди молодые, подождут.

Грюкнула последняя цепочка, массивная дверь, кованная изнутри кровельным железом, туго скрипнула на петлях.

По ту сторону порога стояла девушка в скромненьком, подбитом ветрами пальто, в надвинутой на самые брови косынке. Стояла несмело, будто ждала — прогонят ее или пригласят войти.

— Прошу, — посторонился Юлий Макарович.

Беглый, искоса, осмотр гостьи ничего ему не сказал.

— Входите, — повторил он, — в такую погоду лучше быть под крышей.

На улице лил дождь. Крупные капли барабанили в стекла широкого, во всю стену, окна. Ботики девушки были забрызганы грязью, пальто промокло насквозь.

Девушка сняла, морщась то ли от усталости, то ли по каким другим причинам, грязную обувь, оставила в передней чемоданчик, прошла в комнату. Без приглашения, как у себя дома. Прежде всего подошла к окну и задернула тяжелые бархатные шторы. Огляделась.

Она попала в рабочий кабинет хозяина. Юлий Макарович, кроме старинного оружия, любил еще и уют. Мягко излучала свет настольная лампа старинной работы, изготовил ее народный мастер в виде фарфоровой птицы, прикрывшей широкими крыльями лампочки. На стене — ковер, время не сказалось на алых розах, они пламенели так же ярко, как и в тот день, когда бухарский ремесленник продал ковер случайно забредшему в мастерскую досужему чиновнику из европейцев. Купил этот ковер дед Юлия, передал по наследству сыну, а от того досталась восточная редкость внуку.

Ковер был и на полу — украинский, домотканый, переплелись в причудливых узорах черная и алая нити. Черный цвет — не траурный, это цвет земли, рождающей человека и все ему дающей, алый — цвет любви и радости. На ковер были небрежно брошены мягкие, сероватые шкуры косуль.

Старинная, с отделкой золотом мебель вросла в предназначенные ей еще отцом Юлия Макаровича углы.

Юлий Макарович понимал толк в живописи. На стенах висело несколько небольших полотен кисти известных украинских живописцев — хозяин квартиры приобрел их в тот год оккупации, когда оккупанты бежали, бросая по пути награбленное. Надо было тогда не лениться — нагибаться и подбирать. Юлий Макарович не ленился, оттого и квартира его словно полная чаша, а в чаше той не безделушки, а вещи ценные во все времена и при всех властях.

Квартира была большой — за чуть приоткрытыми дверями угадывались еще комнаты.

— Ничего берлога, — раздраженно процедила поздняя гостья, бесцеремонно устраиваясь в мягком кресле.

— Кто вы и что вам нужно в моем доме? — спокойно поинтересовался Юлий Макарович. Руку из кармана халата он не вынул.

— Ваша племянница, дорогой дядюшка, — неопределенно протянула девушка, кутаясь в накинутый на плечи платок. Неожиданно спросила:

— У вас не найдется, чем согреться? Промокла и продрогла до костей.

— Сейчас вскипячу чай. Но прежде всего…

— Прежде всего дайте чай, — раздраженно перебила девушка. — Только хворобы мне и не хватало. Хорошо бы с липовым медом…

Юлий Макарович пожал плечами и ушел на кухню. Когда он возвратился, девушка дремала в кресле. Лампа бросала слабый свет на ее лицо, и даже в этой полутьме было видно, насколько она измучена.

Юлий Макарович осторожно тронул ее за плечо. Девушка вдруг резко вырвалась, сунула руку в карман пиджака. Она несколько секунд широко раскрытыми глазами смотрела, не узнавая, на Юлия Макаровича. Наконец что-то вспомнила, пришла в себя. Взгляд у нее снова стал ясным и цепким.

— Вот был бы номер, — заулыбалась она, — если бы я вас, дорогой вуйко[57], случайно подстрелила…

От этой шутки Юлию Макаровичу стало немного не по себе. Но он сдержался.

— Вот чай, пейте.

Пока гостья торопливо, обжигаясь, пила густой, на совесть заваренный чай, Юлий Макарович, прикрыв глаза ладонью, незаметно изучал ее.

Девушке было лет двадцать пять — двадцать семь. Ввалилась она в квартиру, видно, прямо с дороги: одежда помята, прическа сбита, движения неуверенные — усталость сковывает тело. Одета в широкую сельскую юбку, под простеньким с прямыми плечами и накладными карманами пиджачком — цветная блузка. Брови вразлет, смуглянка, это видно даже при неверном свете лампы. Держится уверенно, даже нахально; по этому сразу отличишь, что хоть и одета в сельскую одежонку, но скорее всего горожанка. По выговору трудно судить, откуда она, — говорит на том среднем украинском языке, который стал входить в обиход в последние годы.