Росницкая вздохнула, обвела взглядом кабинет — голые желтые стены, большой стол, за которым сидел Варюхин, двухкамерный сейф, несколько стульев, широкое окно, задернутое занавесками, — покривилась неодобрительно, сказала:

— Безрадостный у вас кабинет какой-то, мрачные мысли, наверное, здесь к вам приходят. — Проговорив это, она внимательно посмотрела на Мохова, тот невольно опустил глаза. Не отводя — взгляда, Росницкая спросила:

— Вы тоже считаете, что я уже конченая, Павел Андреевич?

Мохов ей нравился, внешне, во всяком случае. Это он еще в первый раз задерживал ее.

— Ничуть, — излишне быстро ответил Мохов, на долю секунды встретившись взглядом с женщиной. — Нисколько. Кто вам это сказал? У вас еще все впереди: и жизнь, и семья, и дети…

— Слова, слова, слова, — невесело улыбнулась Росницкая и решительно повернулась к Варюхину. — Спрашивайте.

— Вопросы самые простые, — сказал Варюхин. — Первый: откуда шкурки?

Росницкая поправила рукой волосы, откинулась на спинку стула, платье обтянуло большую упругую грудь, покачала головой.

— Поверьте, — начала она. — Я сейчас буду говорить только правду, но вы можете не поверить. Потому что эта правда больше смахивает на красивую выдумку.

Варюхин ободряюще кивнул.

— Был у меня… друг. Юрочка Куксов, — женщина горько усмехнулась. — Вот именно, был, хоть пару строчек черканул бы. Так вот, он работал водителем отдела сельского хозяйства, красивый такой, сильный. Вроде любила я его, скорее всего любила, иначе бы… Так вот, говорит он как-то: «Я слышал, у тебя канал есть, где шмотки классные сбыть можно». Я молчу. Помоги, просит. Мне, конечно, не по себе стало. И ты, думаю, тоже в этой грязи крутишься. Всю ночь, помню, плакала. Ладно я, а он зачем? В общем, отказать я ему не смогла. Первую партию шкурок привез он мне сам, через месяц я их реализовала в Москве. Юрочка был доволен. Но потом он исчез, сказал, что увольняется и уезжает. Обещал взять с собой. Заживем, говорил, как люди. Обманул, — невесело хмыкнув, Росницкая развела руками. — До отъезда проинструктировал. Ты будешь записки, говорит, получать, в почтовом ящике они будут, где и когда передать товар. Только записки эти сжигай сразу. Раза три строго так сказал, чтобы я их сжигала. Деньги будешь отдавать, как скажут, и не шути, убьют не раздумывая, люди горячие. Недели через две я получила первую записку. Там был номер и шифр ячейки в камере хранения на вокзале. Отпечатана записка была на машинке. Я взяла товар, реализовала, деньги передала тоже через камеру хранения. Комиссионные у меня были большие, так что недовольной мне быть причин не было.

— Личных встреч с кем-то из этих… — Варюхин щелкнул пальцами, подыскивая слово, — таинственных людей не было?..

— Я об этом и хочу рассказать, — кивнула Росницкая. — Однажды в записке было написано: «Приходите в городской парк к десяти часам, четвертая по счету скамейка на правой крайней аллее». Я тогда подумала, игра в Фантомаса какая-то. Решила не идти. Мало ли чего. Но потом передумала, а вдруг товара не будет, а значит, и денег. Да и вообще я не из трусливых. Короче, пришла. Темнотища — руку вытянутую не видно. Но лавочку нашла, села. Тут и голос за спиной, я аж вздрогнула. Тот, кто за спиной, мне говорит: «Не все деньги, дружочек, отдаешь. Прошлый раз на пять косых договаривались, ты только четыре с половиной оставила». Я отвечаю, что три шкурки бракованные были, так их и взяли со скидкой. На первый раз прощаю, говорит, но смотри, шутить не люблю. В случае чего долго твой труп искать будут. Я поняла, это он для профилактики меня позвал, припугнуть. Потом сказал он, чтобы я десять минут сидела, и ушел. Через неделю опять записка пришла.

— Голос его, характерные выражения помните? — спросил Варюхин.

Мохов напрягся.

Росницкая съежила лоб, припоминая.

— Да было что-то, — проговорила она, потирая пальцами виски. — Он называл, кажется, меня дружок, да, точно, все время дружок да дружок. Я даже сказочника, который по радио по утрам выступает, вспомнила.

Мохов сидел выпрямившись и отрешенно смотрел в узкую щель между занавесками на окне. Ему было не по себе. Будто студеный противный ком обвалился откуда-то из груди в желудок.

— Так, так, так, — вошел в азарт Варюхин. — А записки были все исключительно отпечатаны на машинке?

— Да, — кивнула Росницкая, — одну записку я даже, кажется, не сожгла, забыла и куда-то выбросила, там были указаны номер ячейки и шифр. Можно поискать в доме.

Напряжение вдруг спало, неожиданное спокойствие пришло к Мохову, им овладела апатия, полное безразличие ко всему происходящему. Он с силой провел ладонями по лицу, медленно, как во сне, поднялся, с трудом выдавил из себя: «Сейчас приду», — и вышел из кабинета. Он долго сидел на лавочке в сквере напротив райотдела, курил. Проходившие мимо сотрудники здоровались с ним, и он вежливо кивал им. Некоторые останавливались, справлялись о делах, делились новостями, «стреляли» сигаретку. Мохов что-то отвечал им, улыбался учтиво, давал прикурить, махал рукой на прощание. Но если бы через минуту его спросили, о чем он только что беседовал, допустим, с кинологом Бахтеевым, он бы не смог даже приблизительно передать содержание разговора. Наконец он растер на асфальте очередной окурок, с неохотой поднялся и побрел к зданию отдела. Отдавая честь, постовой невольно отпрянул, потому что, проходя мимо, всегда такой корректный и культурный капитан неожиданно пробормотал себе под нос весьма замысловатое словосочетание. Такое постовой слыхивал только в порту в день получки.

— …С мужем я разошлась, первым, — продолжала начатый без Павла разговор Росницкая. — Полюбить никого больше не полюбила. Мужчины были, но так, проходящие. Я сникла. Но потом взяла себя в руки, подумала, что со мной, я же молодая, красивая, оденусь, дом обставлю, машину куплю, поживу в полную силу. А на это деньги нужны были, много денег… Потом появился Юрочка… потом исчез…

Когда Росницкую увели, Варюхин изложил свои мысли. Во-первых, надо все подробно узнать о Куксове, его образе жизни, связях, родственниках, с кем дружил, были ли у него еще женщины, чем занимался в свободное время. Во-вторых, опросить соседей Росницкой, не обратил ли кто из них внимание на неизвестного отправителя лаконичных записок. В-третьих, изыскать способ как можно оперативней переговорить с егерями близлежащих таежных участков и через них пощупать браконьеров.

Мохов согласно покачивал головой, хотя не слышал и половины из того, что говорил Варюхин. Он никак не мог взять себя в руки. После разговора с Росницкой он был раздавлен.

Варюхин расхаживал взад-вперед по кабинету, без остановки говорил и потом умолкал на несколько мгновений, раздумывая, снова принимался рассуждать. То и дело он искоса поглядывал на Мохова и вдруг, обратив внимание на то, что тот долго молчит, остановился перед ним и тихим участливым голосом спросил:

— Ты не заболел?

— Что? — спохватился Павел. Ему было неприятно, что кто-то опять заметил его подавленное состояние. — Нет, что ты, — он бодренько улыбнулся и с удовлетворением отметил, что улыбка ему удалась. — Думаю. В последнее время я заимел привычку думать про себя, а не вслух, как раньше.

— Ага, — неопределенно сказал Варюхин. Он не поверил Мохову.

Павел вернулся к себе в кабинет, рассказал Пикалову о допросе, о том, что они решили со следователем, дал Пикалову задание, подробно, детально разложив все по полочкам, и отправил его в город.

Оставшись один, постоял посреди кабинета, сунув в карманы руки, раздумывая, подошел к окну, задернул шторы, чтобы сумрак в кабинете был и лучше думалось, обогнул столы, плюхнулся с размаху в огромное низкое кресло, протертое, прокуренное, с незапамятных времен кочующее вместе с сотрудниками райотдела из здания в здание. Пришло время, настал час, решать надо было что-то, и решать незамедлительно. Да, наворотил ты дел, парень, но без всякого умысла ведь злого наворотил, боялся человека хорошего очернить, опорочить, боялся подозрением его коснуться. Ну, доложил бы, допустим, руководству о своих догадках, о записке бы рассказал, о показаниях Юркова. Стали бы тогда дядю Леню проверять. Юркову на опознание показывать, еще бы ряд оперативных мероприятий провели. Допустим, машинку бы установили, на которой записка отпечатана, а как доказать, что именно дядя Леня именно эту записку писал? Да и в процессе проверки шумок бы пошел непременно, втихую такие вещи в этой большой деревне не сделаешь. А потом бы все блефом оказалось, мыльным пузырем, пустышкой. А о человеке уже мнение сложилось, раз подозревают, значит, что-то есть, нет дыма без огня. А то гляди и про непосредственное участие его, Мохова, прознали бы — город-то маленький, половина людей в добрых приятелях ходят. И отвернулся бы тогда дядя Леня от него, затаил бы зло в душе, неприязнь, и Лена бы отвернулась. Судов же самый близкий и родной ей человек. А Мохов действительно был уверен, что все это стечение обстоятельств, слепой случай коварную шутку сыграл. Не мог он поверить, что радушный, отзывчивый дядя Леня имеет малейшее, хоть самое крохотное отношение к преступлению, не мог поверить, чтобы человек, воспитавший его жену, отдавший ей самые лучшие свои годы, вдруг пал так низко. И вот теперь, после допроса Росницкой…