— Я — советский журналист Шемякин, — сказал Бэзил по-английски.
— Добро пожаловать. Преподобный согласился побеседовать с вами.
Они прошли к белой часовне с ломающейся на изгибе крышей. Высокий старец с длинным безучастным лицом едва кивнул, отвечая на приветствие. Пятясь и приседая, монах отодвинулся в тень.
— Господин Ченгпрадит передал мне бумагу с вашими вопросами. Я размышлял над ними... Ваши мирские интересы и наши, монастырские, я вижу, различаются. Миряне, которых вы представляете, то есть ваши читатели, судя по всему, обеспокоены событиями в материальном мире, хотя их беспокойство вызвано нравственными соображениями. Мы же не беспокоимся о земном. Наша забота — воздать ритуалами, всем образом жизни и поведением в миру почести нравственным принципам Будды, суть которых — прощение, добро. Может быть, добро представляется вам достижимым только через привнесенные страдания другим и через собственные страдания. Вы хотите изменить мир вещей. Мы — нравственность людей. Наш путь чище.
Отповедь была очевидной. Первый вопрос Бэзила формулировался так: отношение буддийских кругов к ухудшению материального положения крестьян и рабочих, к падению нравов под воздействием чуждых национальным традициям влияний и к милитаризму. Приходилось придерживаться абстракций.
— Преподобный, как же будут тогда разрешены противоречия нашего земного мира? Мы все должны уйти из него по дороге самоусовершенствования? Что же останется от общества? Да и достижимо ли это?
— Разрешение противоречий в так называемых современных обществах, как обещают лидеры людей, живущих в них, состоится в далеком будущем и зависит от технологических и экономических перемен. Вокруг вас возникла окружающая среда, которая — только производное от ваших технологий и жажды комфорта. Для вас возникла природа, ставшая производной от культуры ваших обществ, как бы искусственно созданная из моделей ваших представлений о мире. А чем больше вы погрязаете в такой среде, тем больше усложняется ваше собственное положение в этой природе. В один прекрасный день, запутавшись, вы выберете такие схемы сведения воедино накопленных представлений, которые, по существу, не будут отличаться от мифов, принятых у нас, буддистов... Разве не чувство ностальгии по гармоничному представлению о мире, утраченному еще вашими предками, водит вас, иностранцев, по Ват Дой Сутхеп? Мне кажется, ваш интерес пронизан этим чувством...
— А отношение бонз к войне, преподобный! Мне ли напоминать о буддистах, самосжигавшихся десять лет назад в Сайгоне в знак протеста против кровавой бойни? А их шествия...
— Некоторые военнослужащие принимают постриг, уволившись из армии. Мы — за мир. Но мы никого не понуждаем. Мы только подаем пример жертвенности во имя мира.
— Возможно ли, преподобный, что клир Ват Дой Сутхеп, других монастырей, обеспокоенный ростом военной напряженности здесь, в Индокитае, и других районах земли, выскажется в поддержку диалога, против конфронтации?
— Это скорее мирские заботы...
Бэзил не включил магнитофон. Старик разговаривал и ничего не говорил. В монастыре Ват Дой Сутхеп исповедовали хинаяну, или буддизм «малой колесницы», который в отличие от махаяны — «большой колесницы» — предписывал поиски идеала «освобождения» прежде всего для себя. Эта религия не знала религиозных войн. Ее приверженцы стремились к собственному совершенствованию.
Молодой монах выдвинулся из тени, чтобы проводить его.
Боль от толчка в спину каким-то твердым предметом.
— Не дергаться! Не кричать! Руки за спину! — с акцентом прозвучало за плечом по-английски.
Запястья захлестнули ремешком, стянули, грубо обхватили сзади вокруг пояса. Прижатый спиной к напавшему, Бэзил пятился за ним. Справа вытягивалась мускулистая рука с браунингом на взводе.
Монахов рядом уже не было.
Две фигуры метнулись за красную ограду ступы, уходя из зоны огня. Человек, схвативший Бэзила, крикнул им что-то по-тайски, резче дернул журналиста за собой. Почти падая, они ввалились в выбитую пяткой дверь библиотеки.
Теперь его держали за брючный ремень, поставив в узкой двери книгохранилища лицом во двор пагоды. Человек из-за спины с минуту еще кричал по-тайски, срывая голос, иногда замолкая и хрипя пересохшим горлом.
Его еще раз дернули назад. Дверь захлопнулась. Теперь можно было видеть с подворья монастыря только голову Бэзила в верхней, забранной решеткой части дверных створок.
— Не шевелитесь, — сказал женский голос по-английски, — вам не сделают зла, господин иностранец. Успокойтесь! Это вынужденная мера. Вас отпустят.
— Кто вы? Ваше поведение возмутительно!
— Мы не будем задавать вопросов. Не задавайте и вы.
— Я могу сесть?
— Да, только в дверях. Лицом на выход.
Бэзил, скрючившись, неловко опустился, подгибая ноги. Тот, кто еще держал его за ремень, ткнул ногой створки дверей. Солнце ослепило.
Стены мондопа казались толстыми, и вывалиться из дверного проема одним движением в сторону, из зоны досягаемости браунинга за спиной, было невозможно. Подташнивало. Разбирала злость. Стрелять те, кто залег у ограды и блокировал вход, вряд ли решатся. Насилие в пагоде, тем более стрельба — святотатство, на которое тайцы не пойдут. Руки затекали.
— Эй, вы там, как вас! — сказал Бэзил, оглядываясь и ничего не различая в полумраке мондопа. — Вы превратите меня в инвалида. Руки затекают. Привяжите веревку иначе...
Ременная петля скользнула через голову на шею. Путы на кистях ослабли. Теперь он мог сидеть, упершись руками и прислонившись плечом к притолоке. Тошнота резиновым мячиком то подступала, то отпускала. От ограды кричали по-тайски.
Выстрел из-за плеча оглушил Бэзила. Потом второй выстрел, еще выстрел, снова выстрел, и все смолкло.
С той стороны огнем не отвечали. Удивляло, что и не предпринимали попыток к переговорам. Бэзил сидел в дверях, перед которыми простиралась мощенная плитками площадка метров пятьдесят длиной. Тень ступы сузилась. Ветерок и солнце сушили лицо, оно горело. Тошнота прошла, но мучительно хотелось пить.
— Вы — террористы? — спросил он, оглядываясь внутрь мондопа. — Я иностранец, гражданин другой страны. Вы отдаете себе отчет в этом? На что вы рассчитываете?
Женщина что-то сказала мужчине по-тайски. Он как-то странно ответил. Голоса у сообщников, которые обсуждают положение, звучали бы иначе. Коробка с магнитофоном, висевшая на плече Бэзила, лежала чуть сбоку и за спиной. Он передвинул ее на колени.
Разговор за спиной возобновился, и Бэзил надавил клавиш записи. Он не понимал ничего из того, что говорилось. Но и так было ясно, что материал шел. Только бы не заметили, что магнитофон включен, и хватило бы пленки...
Губы саднило, вернулась тошнота. Когда же начнется атака и как ее планирует полиция? В Чиангмае нет советского представительства. Как дать знать в Бангкок в посольство? Возможно, Кхун Ченгпрадит что-нибудь предпримет...
За спиной все чаще и дольше звучал мужской голос. Показалось, что женщина всплакнула. Вероятно, оба скрывались в монастыре от полиции, и свита, которую Бэзил «притащил» из города, напоролась на них.
Магнитофон Бэзила еще не работал, когда Палавек сказал Типпарат:
— Простите меня, если можете. Я втянул вас в эту скверную историю. Но вы свободны. Вы скажите им, что я решил обойтись одним заложником и отпустил вас. Идите...
— Я могла убежать, воспользовавшись суматохой. Вы схватили подвернувшегося иностранца, чтобы прикрыться им. Ведь легче и сподручнее было использовать с этой целью меня. Какая разница? Я находилась рядом. А вы, увидев переодетых полицейских, пробежали еще метров десять, рискуя попасть под пули...
— Вы правы... В обстоятельствах, в которых оказался я, наверное, можно сказать, что... вы дороги мне, Типпарат...
— Вам за тридцать, а вы не женаты, Палавек. Это считается зазорным. Почему же не вступили в брак?
— Наверное, я не хотел...
Здесь пошла пленка, которой хватило на час с лишним работы. Бэзил сумел, осторожно двигая пальцами, сменить кассету, закашлявшись, чтобы приглушить щелчок крышки магнитофона. «Останусь жив, — подумал он, — Кхуну достанется работка по переводу, и он окупит дорогу...» А Палавек, поняв, что иностранец ни слова не понимает по-тайски, говорил про детство, службу в армии, об университете и брате, бегстве в Кампучию, морском «братстве» и встрече с Цзо.
