— Сходи в тренажерный класс, побалуйся.

Присев на табурет, комбат оглядывает казарму и как бы между прочим начинает меня расспрашивать о Москве, гражданской жизни, семье. Я отвечаю ему на все вопросы: и о своей работе на заводе, и о учебе в вечерней школе, и о занятиях в заводской самодеятельности, об отце с матерью. Но скучающий взор Капустина обращен к окну, и я понимаю, что он досконально знает мое личное дело.

Наконец комбат поднимается с табурета. Его глаза находят мои зрачки и впиваются в них. Капитан с привычной уже для меня чуть заметной улыбкой завершает наш разговор сворачивающими набок мою психику словами:

— Я рад, что наша прошлая беседа, во время прогулки, оказалась полезной для вас, и вы прекратили встречи с этой женщиной. Надеюсь, что и впредь мы будем внимательны друг к другу. Но учтите, слабаки мне не нужны!

И как мне понимать сказанное Капустиным?! А ведь я страдаю! Комбат и не догадывается, как я страдаю из-за того, что уже май, а я ни разу не встречался с Ириной. Вот где собака зарыта!

На печке шипит сковорода и булькает кастрюля. Воронов и Евстратов уносят их, а затем ставят новые. В доме начинается активное движение, и я заглядываю в него. В зале вдоль стен уже стоят свежевыструганные скамьи и столы, уставленные посудой из офицерской столовой. Середина комнаты пуста. Не считая небольшого столика, на котором в чугунной посудине под выпуклой крышкой томится жаркое из баранины.

В залу входит полковник в сопровождении Веры, Ирины, Жукова, Воронова, Евстратова и Рахматулина. Вера обводит комнату глазами и говорит Алексею Дмитриевичу тоном величайшей искренности:

— Вот так мы нахозяйничали, Алексей Дмитриевич. Уж вы извините нас, если что не получилось. — В ее словах что-то театральное, заранее обдуманное, но замполит этого вроде бы и не замечает.

— Спасибо, Вера, спасибо, Ирина, всем спасибо, — отвечает полковник с выверенной мерой теплоты и уважения. — Благодарю вас.

Вскоре из части на дорогу, ведущую в нашу сторону, выезжает автобус. И минут через двадцать к Понько, одетому в парадный мундир с иконостасом из орденов и медалей, направляются гости во главе с генералом. Он тоже в парадном мундире и при наградах. Однако, увидев его, Понько не бросается навстречу ему, как можно было бы предполагать. Он замирает в ожидании. Иванов с великодушной улыбкой, раскинув руки, сам делает шаг ему навстречу. Обнимая замполита, он говорит с грубоватой лаской:

— Мой любимейший человек, стратег и гений! Я прошел с тобой всю войну. И теперь, когда тебе уже полета, скажу, что большего авантюриста с непомерным темпераментом и чудовищной фантазией я не знал. — Он поворачивается к гостям: — Все, что замысливал этот честолюбец, свершалось на все сто, нет, на двести процентов. Его «катюши» непостижимым образом могли появляться где угодно. Немцы знали о нем все и ничего не могли поделать. Их подавлял, ужасал его огненный гений.

Капустин и Жуков, тоже в мундирах и с наградами, торжественно вручают Понько саблю, отделанную серебром. Комбат говорит:

— Алексей Дмитриевич, по просьбе твоих фронтовых друзей ростовские казаки, мои земляки, изготовили для тебя, кубанского казака, эту шашку. Прими ее!

Затем приходит очередь поздравлять юбиляра офицерским женам.

В суете встреч, поздравлений, рассаживания за столами никто и не замечает временного отсутствия Веры с Ириной. Они появляются вновь в сногсшибательных нарядах. Первая в розовом, по-весеннему легком платье, а вторая в голубом, и садятся рядом со своими мужьями, довольные произведенным на мужчин, а особенно на их жен, эффектом.

Роль официантов ложится на плечи Воронова, Евстратова и Рахматулина. Они летают со двора в дом, с террасы в залу и обратно, разнося закуски, убирая грязную посуду и подавая напитки. Другой команды для меня не поступало, и я продолжаю колоть чурбаки, и когда из-за нагромождения дров оказывается видна только моя голова, из дома выходит старшина и просит меня спеть гостям, но только свое, как акцентирует Жуков.

— Расхвастался юбиляр насчет вас, — говорит он. — Ну да ладно! Уж постарайтесь, не подведите.

Старшина выводит меня к гостям и представляет как поэта и композитора. Я вижу, что в центре сидит Понько, по правую руку от него — генерал Иванов с женой, а слева — комбат. Вино льется рекой. Какой-то толстый, уже навеселе, майор, чем-то напоминающий самого Понько, обходит гостей и, чокаясь и лобызаясь со всеми, громогласно провозглашает:

— Мы еще потрудимся на благо Отечества! У нас еще будет широкое поле деятельности. Рано нам, фронтовикам, уходить на покой.

Полковник басом, перекрывая майора, обращается к сидящим за столом:

— Я попрошу внимания! Чадо мое, начинай!

Я запеваю в цыганской манере:

Толстяк, обходивший перед моим выступлением гостей, кричит:

— Браво! Ну точно Козин, ну точно Лещенко. Браво! Я тебя заберу у Иванова к себе. Станешь у меня запевалой.

Я исполняю еще несколько, теперь уже известных, русских песен, с тем чтобы гости могли подпеть мне хором. А потом комбат включает радиолу и начинаются танцы.

Я выхожу в сад, и он кажется мне полосой серо-зеленой тени, рассеченной через равные промежутки темными тенями древесных стволов. Здесь меня и находит Ирина.

— Любишь-любишь, — говорит она, глядя на меня хмельными, счастливыми, с хитринкой, глазами, так, будто мы только вчера с ней расстались. — Поцелуй меня страстно-страстно!

Губы ее податливы, крепкое молодое тело приникает ко мне. От волос ее пахнет славно и свежо, сердце ее бьется совсем рядом, ее ладошка в моей руке. Я прижимаюсь щекой к ее пушистой голове.

— Что вы здесь делаете? — раздается вдруг голос Воробьева.

Я поворачиваюсь, он рядом и смотрит на меня сквозь старушечьи очки, выдвинув подбородок и слегка покачиваясь.

— Очень красиво! — восклицает Ирина. — Пьяный, да еще подглядываешь, следишь за мной!

— Рядовой Якушин, убирайтесь отсюда. Вам здесь не место! — истерично кричит старший лейтенант, взмахивая рукой и чуть не падая.

Ирина бледнеет и говорит каменным голосом:

— Как это понимать, Олег?

Библиотекарь спрашивает таким резким тоном, что мне кажется — сама она стала, как бритвенное лезвие. Ирина сцепляет пальцы рук, какое-то время смотрит в чашу своих ладоней, а потом говорит:

— А если я скажу, что люблю Геннадия, ты уйдешь?

— А чего это я должен уходить, будто я не знаю этого. Все в части знают. Подумаешь, новость? — бормочет старший лейтенант с дурацким смешком. — Это тебе только кажется, что я круглый идиот и ничего не замечаю. А вот сейчас ты должна сказать свое последнее слово! — восклицает взводный, вновь вскидывая руку и упирая указательный палец в лицо библиотекаря, но от этого движения его кидает так, что у него падают на землю очки. И тут я впервые вижу голые глаза Воробьева, и они меня пугают. Он вращает ими во все стороны в поисках очков, словно они у него не в глазницах, а на проволочках.