Судя по картам, рубеж проведен по самой середине реки, но, когда смотришь туда — в водовороты и водопады, — очень трудно представить себе пограничную черту. Буйные воды не признают ее. Быстрые струи, прыгая по валунам, летят из одного государства в другое и смешивают землю, смытую с берегов, — чужую землю и нашу.

На той стороне, как и на нашей, греются на камнях ящерицы, летают бабочки, ветер шевелит густую листву дубов, чинар и алычи, одевающих склон горного хребта. Но рисовое поле, возделанное на узкой прибрежной террасе, совсем не похоже на наши поля. Оно не знает ни трактора, ни железного плуга. Люди разбивают комки земли, спекшиеся на солнце, мотыгами.

Вот один из крестьян бросает мотыгу и спускается к реке, чтобы напиться. Видны струйки пота на его лбу, рваный ворот рубашки. Можно пересчитать даже пуговицы на ней, — так узок поток, разделяющий две страны.

За полем, повыше, начинается деревня. Среди саманных хижин, крытых соломой, возвышаются три бревенчатых здания, срубленных приблизительно так, как у нас в России, — то дома старосты, торговца и еще одного человека, хорошо известного нашим пограничникам.

Его дом особенно приметен. На крыше — большая заплата из оцинкованного металла, отсвечивающая на солнце. Появилась она давно, тому больше тридцати лет. Тогда многочисленная банда Сафара-мирзы — так зовут хозяина дома — внезапно ночью прорвалась через границу и вырезала нашу заставу. Сафар-мирза унес с собой кусок кровли, гордится им и бережет как память.

В километре с небольшим от деревни, выше по течению реки, — пограничный пост. Серое здание с куполом, напоминающим мечеть, прячется в чаще деревьев.

Часто на берегу показывается солдат в короткой куртке, перетянутой ремнем с патронташами, и в гетрах. Ленивым шагом он идет к вековому дубу, на котором укреплено некое подобие скворечника. Это наблюдательный пункт. В стенке скворечника сделан круглый, проем. Оттуда — с утра до вечера — смотрит в нашу сторону чужой пограничник.

Наша застава — как раз напротив. Скворечница на том берегу подвешена высоко, и люди на заставе постоянно чувствуют чужой, настороженный взгляд.

Впрочем, и от нас трудно что-нибудь скрыть там, за рекой. Каменный дувал заставы, пронизанный амбразурами, стоит над самым потоком. А с вышки, поднявшейся над лесом, всё как на ладони: рисовое поле, крыша Сафара-мирзы и дорога, которая тянется от деревни вдоль берега к низкому, под шапкой камыша, постоялому двору.

Однажды, в жаркий августовский день, на этой дороге показалась машина едкого лилового цвета, с длинным приплюснутым радиатором, похожим на утиный клюв.

Машина оставила за собой рисовое поле и, легко одолев подъем, въехала в деревню.

— У старого знакомого гость, — сообщил с вышки часовой начальнику заставы.

Гость побывал и на пограничном посту. Уехал он поздно вечером, а несколько дней спустя прибыл снова. Вскоре, со слов пойманного лазутчика, стало известно, кто хозяин лилового шевроле. Капитан Хилари Дюк — один из иностранных инструкторов, хлынувших в зарубежную страну тотчас после подписания Багдадского пакта.

В отличие от «старого знакомого» — Сафара-мирзы его начали именовать «новым знакомым».

Нашлись, однако, офицеры, для которых Дюк не был «новым». Они вспомнили: в годы войны в Тегеране у иранцев некий Дюк состоял переводчиком.

Дюком заинтересовались и работники КГБ, — и прежде всего капитан Ковалев. Он мог рассказать о Хилари Дюке, пожалуй, больше всех.

Человеческая память действует сложными путями: иногда первой выскакивает из глубин забвения какая-нибудь мелкая деталь и словно вытягивает за собой всё остальное. Так случилось и с Ковалевым.

В ожидании полковника Костенко, начальника пограничного отряда, капитан Ковалев покрывал листок бумаги значками. То были трезубцы разного вида. И прямые, и гладкие, а вот — с наконечниками в форме стрел, погнутыми, словно от удара.

Почему мелочь, вензель на кольце, так запомнилась? Наверное потому, что старинное, крупное серебряное кольцо на руке Хилари Дюка, тогда еще лейтенанта, бросалось в глаза, не вязалось с серой форменной гимнастеркой, или, точнее, блузой, с нашивками, с эмблемой бейзбольной команды, со всем спортивным обликом Дюка.

Ковалев сидел в приемной и вызывал в памяти картины прошлого.

Иран. Высокое синее небо, жара. Вереница машин на шоссе. В кузовах, под пыльными, побуревшими от солнца брезентами, ящики с консервами, со сгущенным молоком, солдатские ботинки. Идет перегрузка. Ковалев был в числе тех, кто охранял важную трассу, по которой союзники доставляли нам грузы. Тогда, у склада, они и познакомились.

Молодой долговязый парень с выпуклыми, жадными глазами…

«Должно быть, из богатой семьи», — решил Ковалев, заметив кольцо.

— Вам нравится? — сказал Хилари Дюк и протянул руку. — Кольцо деда. Из России… Наша фамилия очень связана с Россией.

Он прибавил, что отец не велел ему носить кольцо и, наверное, будет сердиться.

— Почему? — спросил Ковалев.

— Видите ли… оно серебряное, но дороже всяких денег… Это… Я не могу вам сказать, простите. Маленькая фамильная тайна.

Дюк восхищался стойкостью советских войск, бранил Гитлера.

Вот и всё.

Больше ничего не сохранилось в памяти Ковалева. Очнувшись от воспоминаний, он увидел дежурного офицера, окно, а за ним спокойное, усеянное солнечными искрами море.

— Прошу! — услышал Ковалев.

Начальник отряда Полковник Костенко — низенький, седой, черноглазый — возился с сейфом. Как всегда, сейф не хотел подчиниться стремительному, нетерпеливому Костенко.

— Истукан! — бранился начальник. — Тьфу, мученье! Вот! — дверца распахнулась, полковник извлек и бросил на стол папку. — Садитесь, капитан. Вам известно, как величают нашего нового знакомого? «Охотник за скальпами»! Тут вообще любопытные данные. Фигура, оказывается, не простая. Не пешка. Скальпы снимает, а? Ну? А вы опять к нам пожаловали. Совсем пограничником стали.

Действительно, Ковалеву в последнее время часто приходилось выезжать на границу.

Полковник выслушал Ковалева, заставил нарисовать трезубец, вызвал переводчика.

— Тамга. Родовой знак. Значит, Дюк в родстве с каким-нибудь племенем. Правильно?

Лейтенант Саламбеков, кудрявый красавец, подтвердил. Да, тамга. Но такая ему не попадалась.

Ковалев вышел из кабинета задумавшись. Дежурный по штабу передавал по телефону приказ начальника — охрану границы усилить. Вновь возник перед Ковалевым Хилари Дюк, долговязый бейзболист. Это из-за него тревога. Ого, подрос Дюк! «Охотник за скальпами»! Кличка, очевидно, почетная. Так что же ему нужно, этому охотнику?

В тот же день Ковалев уехал на заставу.

Рядовой Басков стоял на вышке. Ветер дул ему в лицо, платформа покачивалась, скрипела, и солдату казалось, что он летит над лесом. Одной рукой он держал бинокль, другой крепко ухватился за перильце.

Только полмесяца, как Басков на заставе.

На вышку он лез с дрожью, стараясь не смотреть вниз. Он боится высоты, но еще больше пугало новичка, что его страх могут заметить другие.

Сейчас рядом с ним офицер. При нем да показать себя трусом! Нет! И всё-таки Басков не может оторвать руки от перильца, — она точно приросла. И дрожь никак не уляжется, бинокль ходит ходуном.

— Дайте-ка мне, — сказал Ковалев.

Ну вот! Заметил! Басков жалобно поглядел на офицера. Тот ласково улыбался, — юный солдат, с виду почти еще мальчик, чем-то привлек Ковалева.

— Фамилия ваша? — спросил он.

— Басков.

— А, так это ваше стихотворение в боевом листке? Неплохо! В школе знаменитостью были? Да?

— Я много писал. Одно в «Пионерской правде» было напечатано, — заговорил Басков. — Я и теперь… Вот хочу про вышку сочинить, только рифму никак не подобрать. Мышка, крышка… Всё не то.

Он осекся и замолчал, смущенный тем, что столько сказал офицеру. А Ковалев уже не слушал.

На том берегу к самой реке сбегались солдаты. Усатый сутулый офицер построил их, ро́здал патроны. Один за другим выходили из строя солдаты, — смуглые, в коротких курточках и в гетрах, — и стреляли в фанерный ящик, надетый на кол.