Рика вернулась, и они, не тратя больше времени, совершили операцию. Бродкин передал металл и получил деньги. Рика не взвешивала песок, Бродкин не считал деньги. Его регулярные отношения с Рикой по сбыту золота следовали правилам высокой коммерции: такие мелочи, как обвес или обсчет, были невозможны.

Как бы тщательно Бродкин ни выскреб золотой песок, рассыпанный под ванной, какое-то, пусть ничтожное, количество было потеряно. У Бродкина не было с собой весов. Попросить у Рики – значило признаться, что в дороге что-то случилось.

Скрепя сердце, или, как выражался сам Бродкин, скрипя сердцем, он скинул со счета тридцать граммов. Ни на одну порошинку нельзя поколебать доверие к фирме. Чтоб они там лопнули с его лишними граммами! Честь фирмы обошлась Бродкину в тысячу двести рублей…

Хирург принимал в поликлинике при медицинском институте, что около Девичьего Поля. В таких местах не властны никакие бродкинские деньги. Бродкинские выкрики, по ходу деловых разговоров, в адрес профессоров, «жрущих» деньги, были нахальной саморекламой котловского богача. И путь к этому хирургу для Бродкина был ныне проложен только запиской профессора Д., который счел необходимым показать «интересного» больного своему коллеге.

Ожидая, Бродкин прислушивался к разговорам других больных, к этим особенным высказываниям людей, точно гордящихся своими болезнями. Тот, чье состояние сложнее и безнадежнее, как бы выделяется на первое, лучшее место. Печальное место. Печальные разговоры. Но, к счастью, это понятно лишь случайному, постороннему человеку, а не самим больным.

У Бродкина был свой стиль участия в этих собеседованиях. Он ограничивался мимикой и поддакиваниями, способствующими высказываниям собеседников. И тут он оставался ищущим информации коммерсантом. Сам же помалкивал.

Присоединившись к двум пациентам хирурга, Бродкин ловил новости и, как умел, пристраивал их для себя. Речь шла об операциях на сердце, о замораживаниях тела, перевязке легочных сосудов. До печени собеседники не добрались: оказывается, у них печень в порядке. Рядом говорили о резекции легких. Бродкин в третий раз пересел, но тут пришла его очередь.

Хирург-профессор оказался лет сорока семи, немногим старше пациента. Вид у него, по впечатлению Бродкина, был деловой, но вместе с тем как будто и рассеянный. Записку, состоящую на три четверти из латинских слов, оставшихся тайными для пациента, и написанную весьма неразборчиво, он проглядел и задал Бродскому несколько обычных вопросов. Затем хирург и его ассистент-женщина подвергли тело Бродкина осмотру. Бродкин исполнял приказания:

– Сядьте. Ложитесь на правый бок. На левый. На спину. Согните ноги, – и так далее.

И отвечал на вопросы:

– Больно? А здесь? А здесь? Больнее? Еще больнее? Не больно?

Наконец ассистент сказала:

– Одевайтесь, пожалуйста.

Бродкин решился спросить у хирурга, занятого мытьем рук:

– Как вы у меня нашли, товарищ профессор?

Бродкинский «товарищ» взглянул на Бродкина:

– Вы продолжите курс лечения, предписанный вам Д. (он назвал фамилию профессора, приславшего Бродкина). Я поговорю с ним. Полагаю, вам следует показаться через три месяца. Может быть, мы вам поможем.

В приемной, как и каждого, выходящего из кабинета, Бродкина спросили другие больные:

– Как? Что он вам сказал?

– Он сказал: может быть, помогут.

– Может быть? – воскликнул кто-то, нарушая стиль беседы вполголоса. – Если бы он мне так сказал!..

Ладно, через три месяца… Как удачно на этот раз сложилась поездка в Москву: и золото и печень! Ведь этот думает об операции! Бродкин верил в нож хирурга.

В вестибюле, перед институтом, в аллеях и на улице было много молодежи. Юноши и девушки, заранее волнующиеся перед роковой лотереей экзаменов. Конкурс. Примут одного из девяти. Больше шести тысяч молодых людей собралось сюда со всего Союза.

Каждый абитуриент имеет сегодня, будет иметь завтра, послезавтра, до самого рокового дня, когда вывесят списки, одно желание – быть принятым.

Все они хотят стать врачами без мысли о будущем в виде тяжелого труда и скромного заработка. И никто не пугает себя тяготами жизни врача, обязанного каждодневно встречаться с людским страданием. Для них подобные соображения не существуют, это – бродкинские мысли.

Молодежи трудно понять Бродкина, а Бродкину совсем не понять молодежь.

Направляясь к остановке троллейбуса, Бродкин в размягчении чувств решил послать хирургу-профессору ценный подарок. У Бродкина были, в числе прочих и прочих, часы фирмы Лонжин в платиновом корпусе – великолепные часы, которые он чрезвычайно сходно приобрел в тридцать девятом году у одного человека, прибывшего с Западной Украины. Во всей Москве не найдешь таких часов.

В троллейбусе же Бродкин опомнился и сообразил, что посылать анонимно – глупо, от себя – как бы не вышла неприятность. Чорт его знает, вид у хирурга был какой-то нерасполагающий.

Нет, лучше ничего не делать. Он, Бродкин Владимир Борисович с его печенью, «интересный» для науки больной, этой награды и должно хватить обоим профессорам.

Да. Такова жизнь…

Была и еще одна тонкость с платиновыми часами. Хирург – еврей, как и Бродкин. Будь он русским, татарином, кем угодно, Бродкин, может быть, и склонился бы в пользу подарка. Хирург напомнил котловскому миллионеру ненавистного Исаака Кацмана. Не внешностью. Внешность – дело пустое, внешностью хирург скорее мог напомнить самого Владимира Борисовича. Тонкое чутье Бродкина уловило нечто кацмановское.

Бродкин жаждал от науки исцеления. Темный богач без колебаний влезет на операционный стол, смело погрузится в мертвый мрак наркоза и отдаст «Кацману» власть над собой, власть по существу бесконтрольную, зависящую только от суммы знаний, чести, воли, мужества, таланта оператора.

А часов Бродкин ему не подарит… В частности, и потому, что он знает: «Кацманы» работают не во имя денег.

Говорят, не следует уставать, твердя истину. Итак, ощущения Бродкина для него естественны и для него вовсе не оригинальны. Подпольный котловский богач сидит среди нас подобно чужеродному телу. Все его устремления направлены против нас, и нас он отрицает. Он ненавидит нас. И однакоже готов не только эксплуатировать нас, но и вверить одному из нас свою жизнь? Да, готов. Это не парадокс, а действительность.

В общем же тема эта стара, стара, стара…

Вечером под выходной день Григорий Маленьев в компании с дружками Алексеем Бугровым и Силой Сливиным занялись хорошим делом: готовили дробь для завтрашней охоты.

Маленьев обладал «цельным агрегатом» для производства дроби, состоящим из трех предметов: стальной доски с четырнадцатью калиброванными отверстиями убывающих диаметров для волочения свинцовой проволоки, машинки для резки и каталки. Григорий был не только страстным любителем ружейной охоты, но и ловко сам мастерил принадлежности: то соорудит себе из старых голенищ такой не боящийся дождя двухрядный патронташ, что все охотники завидуют, то выкроит и пошьет собственного образца ремень-погон для ружья. А дробь маленьевской выделки по ровности и гладкости славилась на всем Сендуне, считалась лучшей, чем покупная-заводская. То-то хорошо! Известно, что без припасу и вошь не убьешь.

Устроившись на кухне маленьевского дома, они плавили на примусе свинец и отливали расплав в бумажные формочки длиной в карандаш, а толщиной в детский мизинец. Ухватив конец свинцовой отливки плоскогубцами, Алексей Бугров волочил проволоку через доску до получения должной толщины. Таежные охотники ценят крупную, добычливую дичь. Нужна дробь крупных номеров: от третьего и кончая картечью-«безымянкой». Сила Сливин, прикрутив к доске кухонного стола машинку для резки свинцовой проволоки, похожую на мясорубку, но без корпуса, крутил ручку. Резаные цилиндрики сыпались горохом в подставленную коробку. Григорий Маленьев завершал работу каталкой. Каталка состояла из точеной на станке чугунной тарелки с прямыми бортами и чугунной крышки. Засыпав в каталку свинцовые цилиндрики, Маленьев становился на крышку ногами и крутился вправо-влево размахами тела. Дробь откатывалась безупречно-круглыми тугими шариками.