— Вполне возможно, — отозвался Костенко.

Полковник оглядел понурую, обмякшую в кресле фигуру начальника заставы, покачал головой и сказал будничным голосом:

— Ну, ужин готов у вас?

Потом он встал, вышел на веранду, нарочито обстоятельно пожурил дежурного, нечетко отдавшего честь. «Зашумел, — подумал Ковалев и про себя похвалил полковника: — Молодец!» Служба идет, в ней не должно быть послаблений, что бы ни случилось, как бы ни было тяжело. И ужин надо подать вовремя, хоть и не до еды сейчас. Командование, партия решат, как велика вина Маконина, Колчина, — горю не поддаваться! Наряды, как всегда, стоят на границе и будут охранять ее. Еще зорче!

Ковалев и Костенко заночевали на заставе, а утром побывали на месте происшествия. За чертой границы, на ветках боярышника, вцепившегося корнями в откос, всё еще висела пилотка Баскова, пятнышкам крови алела звездочка.

Басков не совсем потерял сознание. Он удержался на зыбкой грани обморока.

Только когда человек в чужой форме вышел, Басков окончательно уразумел, что́ постигло его. Он не хотел верить, он отталкивал от себя страшную истину, но она осталась, она проникала во все клеточки его существа. Теперь болела не только голова, — мучительно томилось всё тело. Если бы Баскова спросили, где гнездится физическая боль и где душевная, он не смог бы сказать.

Он забылся лишь на миг…

Сновидение было короткое и ясное. Он увидел отца, мать, маленькую сестренку Наталку. Они все в каком-то лесу прыгали через толстый ствол упавшего дерева. Басков перепрыгнул, оглянулся. Все куда-то исчезли, лес обступил его. Он очнулся, с резкой беспощадностью вернулась к Баскову действительность. Он в плену…

А может быть, всё было сном?

Он встал, ощупал в темноте стол, остывшую лампу. Потрогал жесткие края плаката с королем Жиллетом.

Утром пришел офицер. Но не тот, с орлами. В другой форме, тощий, усатый.

Басков сидел на топчане и глядел на него. Фигура офицера била в глаза своей вычурностью — усы иссиня-черные, крашеные, длинная сабля в узорчатых ножнах.

— Солдат! — проговорил он и шагнул к Баскову: — Почему ты не встал?

Басков не ответил.

— Почему? — усы офицера задергались. — Почему ты не встал? Почему?

— Я вам не подчиняюсь, — сказал Басков.

— О! Ого! Сафар! Юсуф! — крикнул офицер и хлопнул в ладоши. Тотчас из-за спины его показался военный. Басков успел заметить нашивки, соответствующие сержантским, и неподвижные, злые точечки зрачков, совершенно черных на свежем молодом лице. А следом за ним вошел легкой, подпрыгивающей походкой невысокий жилистый старик.

Сафар-мирза! Еще недавно Басков видел его с вышки… Он здесь! Ну да, ведь это он, значит, говорил о каком-то Харджиеве. Мысли Баскова путались, на миг ему показалось, что он смотрит спектакль. До того это всё невероятно, чудовищно невероятно…

Сафар-мирза подошел к нему, наступил на ноги и уперся в его колени своими острыми, дрожащими от напряжения коленями.

— Встать! — просипел Сафар-мирза и ткнул Баскова кулаком в подбородок.

Он высвободил ноги, пробовал отбиваться. Его связали. Потом били. Били двое: Сафар-мирза и Юсуф — тот, что принес одежду. Тощий офицер что-то приговаривал.

Басков пришел в себя на топчане. Силясь скинуть веревки, он свалился на холодный земляной пол.

Мягкие белые пальцы вывели его из оцепенения. Знакомые пальцы. Они распутали, сняли веревки.

— Проклятые азиаты! — услышал он. — Варвары!

Басков закашлялся. Вошедший поднял его, уложил, дал воды. Взгляд Баскова привлек герб на груди офицера, потом кольцо на его пальце, — на кольце вензель в виде трезубца.

— Мы как следует не познакомились, — проговорил офицер и растянул тонкие губы в улыбке. — Меня зовут Хилари Дюк.

Басков не удивился. Он слышал это имя. Еще капитан Ковалев из штаба отряда рассказывал про Хилари Дюка. Упоминал кольцо с трезубцем. И вот Дюк здесь, перед ним. Дюк, Сафар-мирза — они здесь, они держат его, Баскова, в плену. Всё опять стало нереальным, как в спектакле.

— Я не хочу! — вырвалось у Баскова. — Я не хочу тут… Отпустите меня.

— Еще бы! Кому хочется тут жить! В этой вонючей стране. Я бы минуты не задержался… Мы придумаем что-нибудь, друг мой. Отдохните пока.

Вечером Дюк пришел снова. Сбросил курточку, кинул на топчан, потер руки.

— Как чувствуем себя? — он потрепал Баскова по ноге, тот отдернул ее. — Ну-ну, всё будет хорошо. Голова не болит? Кожа содрана… пустяк, завтра заживет.

От Дюка, от его куртки, лежавшей рядом с Басковым, пахло духами. Солдат отодвинулся от нее.

— Отпустите меня, — проговорил он.

Тут же он вспомнил, что в таких случаях надо добиваться свидания с советским консулом, — и сказал это.

— Понимаю вас, понимаю, — вздохнул Дюк. — Я сам тоскую иногда по России, хотя я подданный Соединенных Штатов. Видите ли, в известной степени я ваш соотечественник. Я родился в Южном порту.

Он говорил размеренно, чуть снисходительно, словно обращался к ребенку. Родная, русская речь, — и всё же чужая! Так звучала передача на русском языке из Лондона, на которую как-то раз дома наткнулся Басков, поворачивая верньер приемника. Тотчас Басков увидел этот приемник, на нем салфетку с мохнатыми кисточками и вазочку. В ней сирень — любимые цветы матери…

— Вызовите консула, — повторил Басков.

Дюк скорбно улыбнулся:

— Друг мой! Увы, я тут ни при чем! Всё устроили эти азиаты. Я передам им, но… Они ведь мстят вам.

— За что мстят? — спросил Басков. — Я вам ничего не сделал.

— Говорю же вам, — Дюк натянул улыбку, — я не имею отношения… А ведь они весьма возбуждены против вас.

Несколько минут он продолжал в таком же духе: виноват Сафар-мирза и его компания. Он — Дюк — здесь иностранец, на скромной должности советника, передающего американский военный опыт. Сам томится в этой дыре, мечтает выбраться. В этом месте роль требовала максимальной искренности. Затем Дюк выложил главный свой козырь.

— Вы, очевидно, не в курсе, — сказал он и извлек из кармана сложенную газету.

И это не было новостью для Баскова — снимок в чужой газете, снимок, с которого смотрит он сам и Стах, с автоматами на изготовку, над телом Алекпера-оглы.

— Мы не убивали! Ложь! Сафар-мирза убил!

— В самом деле? Ничего не могу вам сказать, — Дюк с сомнением развел руками.

Басков онемел. Как он может говорить так уверенно, ведь знает же, что ложь! Дюк, между прочим, словно и не подозревал, какое действие произвели его слова. Он протянул руку и похлопал Баскова по плечу. Басков отшатнулся.

— Ну, ну, — примирительно молвил Дюк. — Мы найдем с вами общий язык. Я думаю, я смогу помочь вам вернуться домой…

Он встретил взгляд Баскова — настороженный, твердый, прощупывающий, отвел глаза, засмеялся, вскочил:

— Мы еще поговорим. Мне пора.

Подошел к двери, круто повернулся:

— Кстати, кто такая Назарова? Ксения Назарова?

Кася? Было пыткой услышать это имя из уст Дюка. Но откуда… И тут Басков сообразил. Письмо! Он же не отправил его. Сунул в карман, собираясь в наряд, и забыл.

— Мой отец знал врача Назарова. Быть может, родственница? Ну, я заболтался с вами. Попробую убедить азиатов, чтобы они не давали воли рукам.

И с любезнейшей из своих улыбок Хилари Дюк закрыл за собой дверь.

На улице его кто-то ждал.

— Пока не трогайте его, — сказал Дюк по-английски, понизив голос. — Пусть отдохнет.

Басков всё же уловил смысл сказанного. Рано или поздно — опять будут бить. Не отступятся. Басков похолодел, представив себе, как входит вприпрыжку Сафар-мирза, за ним Юсуф.

Внизу, на улице, заработал мотор, потом звякнула на столе посуда. Дюк, должно быть, уехал.

Басков растянулся на соломе, запрокинув голову. Он готов был кричать. Убийцы на него свалили вину! Да, тут все заодно с Дюком, все! Конечно, где-то здесь, на этой земле, должны быть друзья, — эту истину Басков впитал с детства. Но как их найти? Нет, среди тех, кто окружает его здесь, нечего и думать найти друга. Усатый офицер, наверно из вельмож, кичится своей саблей, доставшейся, должно быть, от предков. Закоренелый враг Сафар-мирза, Юсуф… О Юсуфе Басков думал с некоторым удивлением: «Молодой ведь, почти сверстник, по годам мог бы быть товарищем, — и тоже против нас. Почему? Почему он верит Дюку и прочим, служит им?»