Надо сказать, останки похожих на огромных летучих мышей вампиров Красной Коллегии это определение описывало довольно точно. Однако, поскольку всем известно, что человекоподобных нелюдей на свете не существует, и что останки принадлежали определенно людям, только деформировались до неузнаваемости под воздействием высокой температуры, Баттерс загремел на три месяца в психушку – на обследование. После этого его пытались вышибить с работы, и ему пришлось драться в суде. В результате он остался-таки в штате, но его начальство подобрало ему самую отстойную работу. Баттерс не отказался; работал он преимущественно в ночную смену и выходные.

Впрочем, медицинский эксперт, питающий к своему руководству столь же стойкую неприязнь, сколь я, может иногда оказаться очень кстати. Ну, например, когда нужно извлечь из руки пулю, не привлекая внимания и без того занятых правоохранительных органов.

Доктор находился на месте. Еще с середины коридора я услышал веселое уханье какой-то польки. Впрочем, было в этой музыке что-то не совсем обычное. Нет, Баттерс всегда врубал на полную громкость кассеты и диски лучших исполнителей польки, так что я даже за редкие встречи с ним поневоле начал разбираться в этом жанре. Чью бы запись он ни поставил на этот раз, звучала она на редкость энергично, но как-то неровно. Мелодия то и дело причудливо дергалась или вовсе прерывалась, хотя в целом более-менее нанизывалась на ритм басового барабана. В целом выходило весело, бойко, хоть и неряшливо.

Я открыл дверь и тут же увидел источник этой польки-Квазимодо.

Роста Баттерс небольшого, пять футов три дюйма с подошвами, весом фунтов сто двадцать… если его вымочить как следует. Одет он как правило в голубую больничную одежду и армейские бутсы. Всклокоченная черная шевелюра придает ему вечно удивленный вид… будь она еще чуть-чуть всклокоченнее – и он напоминал бы только что казненного на электрическом стуле. На этот раз наряд его дополнялся темными очками а ля Том Круз, а также кое-каким оборудованием, превратившим его в полечного Франкенштейна. В Полькаштейна.

К спине его крепился огромный басовый барабан, и пара бечевок тянулась от его лодыжек к закрепленным на специальной рамке палочкам. Получалось, что барабан громыхал в такт его шагам. На узких плечах висела маленькая, но настоящая туба, и еще одна пара привязанных к локтям бечевок заставляла ее издавать в такт их движениям взад-вперед соответствующие «Ум» и «Па». В руках он держал аккордеон, на котором был закреплен кларнет – так, чтобы конец его болтался в непосредственной близости от рта. И в довершение всего – ей-Богу, не вру – на голове его, на проволочном каркасе крепился еще и тамбурин.

Раскрасневшись от усилия, Баттерс маршировал на месте, издавая «Бум», и «Ум», и «Па», и наяривая при этом на аккордеоне. Я застыл на месте, разинув рот, ибо повидал на своем веку много странного, но такого – никогда еще. Завершив очередной куплет, Баттерс энергично двинул лбом по тубе, на что тамбурин откликнулся оглушительным лязгом. При этом он краем глаза увидел меня и подпрыгнул от удивления.

Этого ему делать не стоило. Он потерял равновесие и повалился под лязг тамбурина, взревывание тубы и стук барабана. Он уже лежал на полу, а аккордеон его еще издавал последние издыхающие звуки.

– Привет, – окликнул я его.

– Гарри, – прохрипел он из-под груды инструментов. – Классные штанцы.

– Я вижу, вы заняты.

Похоже, он не заметил сарказма.

– Ха, не то слово. Репетирую вовсю. Завтра вечером конкурс оркестров. Октоберфест, понимаете ли.

– Мне казалось, вы завязали с участием после прошлогоднего.

– Ха! – повторил Баттерс немного обиженно. – Не могу же я позволить Джолли Роджерсу посмеяться надо мной еще раз. Нет, вы только представьте себе: пятеро чуваков голосовали за Роджерса! Во что превращается полька?

– Представления не имею, – честно признался я.

Баттерс одарил меня улыбкой.

– Но уж в этот раз я их всех сделаю.

Я не смог сдержать улыбки.

– Вам не помочь выбраться оттуда?

– Ерунда, сам справлюсь, – жизнерадостно откликнулся он и принялся расстегивать многочисленные лямки. – Вот уж не ожидал вас видеть. До планового осмотра еще неделя. Рука беспокоит?

– Не очень, – сказал я. – Просто хотел поговорить с вами о…

– О! – выпалил он и, выбравшись из-под груды музыкальных инструментов, направился к столу в углу. – Пока не перешли к делу… я как раз хотел показать вам кое-что интересного.

– Баттерс, – произнес я. – Я и сам не прочь поболтать, да только со временем у меня совсем хреново.

Он удрученно застыл.

– Правда?

– Угу. У меня на руках дело, и мне необходимо знать, не известно ли вам кое-чего, что могло бы мне помочь.

– О, – протянул он. – Ну да, у вас всегда дела. Но это важно. Я тут провел кое-какие исследования с тех пор, как вы начали ходить ко мне со своей рукой, и выводы, которые я сделал по результатам наблюдений…

– Баттерс, – вздохнул я. – Послушайте, я и правда здорово спешу. Пять слов, не больше, идет?

Он оперся руками о столешницу и пристально посмотрел на меня. Глаза его сияли.

– Я понял наконец, почему чародеи бессмертны, – он призадумался на мгновение. – Черт, это уже шесть слов вышло. Ладно, фиг с ним. О чем вы хотели поговорить?

Я смотрел на него, разинув рот. Потом спохватился, закрыл его и испепелил Баттерса взглядом.

– А знаете, Баттерс, хитрозадых обычно не любят.

Он ухмыльнулся.

– Я же говорил, что это важно.

– Чародеи вовсе не бессмертны, – возразил я. – Просто живут дольше обычного.

Баттерс пожал плечами и принялся рыться в папках у себя на столе. Потом щелкнул выключателем просмотрового аппарата и начал по одному вынимать из папок рентгеновские снимки и прикладывать их к светящемуся экрану.

– Короче, я до сих пор не уверен, что верю в эти ваши волшебные, скрытые от мира штуки. Но судя по тому, что вы мне рассказывали, чародей может прожить раз в пять-шесть дольше среднего. А это ближе всего к бессмертию. Так вот, то, что я видел, заставляет меня поверить в то, что все это не пустые разговоры. Идите-ка сюда.

Я послушался и хмуро уставился на рентгеновские снимки.

– Эй, это что, мои?

– Ага, – подтвердил Баттерс. – После того, как я начал использовать аппарат устаревшего типа, процентов пятнадцать снимков можно худо-бедно разобрать. Да и в старой вашей медицинской карте три или четыре снимка ухитрились выжить прежде, чем вы угробили аппаратуру.

– Гм, – пробормотал я, ткнув пальцем в первый снимок. – Это когда в меня пулю засадили в Мичигане, – на снимке отчетливо виднелись трещины, разбегавшиеся по моей берцовой кости от того места, куда ударила пистолетная пуля – хорошо еще, не самого большого калибра. Я чудом тогда избежал раздробленного бедра и, возможно, смерти. – Кажется, это снимали после того, как сняли гипс.

– Именно, – подтвердил Баттерс. – А вот другой, сделан через пару лет, – он ткнул пальцем в другой снимок. – Вот, видите линии трещин? Там, где кость срослась – светлее.

– Ну, – кивнул я. – И что?

– А то, – хмыкнул Баттерс. – Гляньте вот сюда, – он выложил на экран третий снимок. В общем-то он мало отличался от первых двух, только светлого на нем было меньше. Он ткнул в него пальцем и восторженно посмотрел на меня.

– Что? – не понял я.

Он даже зажмурился от такой моей тупости.

– Гарри, – сказал он. – Это снимок, который я сделал два месяца назад. Обратите внимание: на нем не заметно вообще никаких аномалий.

– И что? – повторил я. – Ну, зажило все, ничего такого.

Он раздраженно засопел.

– Ну и чурбан же вы, Гарри. Кости не могут срастаться бесследно. Отметины от переломов сохраняются до конца жизни. Точнее, должны сохраняться. А у вас – нет.

Я нахмурился.

– Но какое это имеет отношение к продолжительности жизни чародеев?

Баттерс нетерпеливо отмахнулся.

– А вот еще, – он шлепнул на экран еще несколько снимков. – Вот неполный перелом другой руки – не той, в которую вы пулю получили. Вы заработали его, когда загремели с поезда через пару дней после нашего знакомства. Не перелом – трещина. Вы даже не знали об этом, и лубка накладывать не пришлось: хватило и повязки. Так вот, следов не осталось уже к следующему осмотру.