Я нахмурился и посмотрел на образ отца, ища его глаза.

– Правда?

Он улыбнулся и начертал на груди «Х».

– Вот те крест.

Я отвернулся от него.

– Я наворотил дел. Я заключил сделку, которой мне не стоило заключать. Я заступил за черту.

– Я знаю, – отозвался он. – Это значит только то, что значит по-твоему.

Я посмотрел на него.

– Что?

– Гарри, жизнь ведь не проста. Есть, конечно, такие вещи, как белое и черное. Как правильное и неправильное. Но когда ты находишься в гуще событий, порой трудно отличить одно от другого. Ты ведь сделал то, что сделал, не ради своей выгоды. Ты сделал это для того, чтобы защитить других. Это не делает этого правильнее – но и тебя не делает чудовищем. Ты до сих пор обладаешь свободой выбора. Ты все еще можешь выбрать, что тебе делать, и кем ты хочешь стать, – он хлопнул меня по плечу, повернулся и медленно пошел от меня. – Пока ты веришь, что ты в ответе за свой выбор, так и будет. У тебя доброе сердце, сын. Слушайся его.

Он скрылся в ночи, и где-то в городе зазвонили колокола. Полночь.

Я смотрел на ожидающую меня могилу, и вдруг до меня дошло, что не о смерти, право же, мне нужно тревожиться больше всего.

Он умер за правое дело.

Черт, надеюсь, что так.

Томас уже ждал меня дома, когда я вернулся, и Мыш тоже прихромал вскоре после этого. Мёрфин мотоцикл в конце концов заглох, так что ко времени, когда Томас добрался до колледжа, клочки уже разлетелись по закоулочкам, и спектакль закончился. Я завалился спать и продрых больше суток. Когда я проснулся, я обнаружил, что мои раны заново перебинтованы, а у кровати стоит капельница. Баттерс заглядывал каждый день проверить меня, и он держал меня на антибиотиках, и прописал мне до омерзения здоровую диету, а Томас не давал мне нарушать ее. Я ворчал, много спал и через несколько дней снова начал чувствовать себя почти человеком.

Мёрфи явилась съесть меня заживо за погром, который она обнаружила на месте своего дома. Мы оставили его, типа, в некотором беспорядке. Впрочем, увидев меня в кровати и в бинтах с ног до головы, она застыла как вкопанная.

– Что случилось? – спросила она.

– Ох. Всякое, – отвечал я. – Тут у нас, в Чикаго выдалась пара занятных дней, – я пригляделся к ней и тоже выпучил глаза. Левая рука ее лежала в лубке, и мне показалось, я вижу выглядывающий из-под высокого ворота синяк. – Эй, – сказал я. – Что случилось?

Ее щеки порозовели.

– Ох. Всякое. На Гавайях тоже выдалась пара занятных дней.

– Меняю свой рассказ на твой, – предложил я.

Она порозовела сильнее.

– Я… э… я подумаю.

Мы переглянулись, расхохотались и оставили все как есть.

Чикаго отреагировал на события этого Хэллоуина ожидаемо. Все приписали самой сильной за последние пятьдесят лет грозе, уличным беспорядкам, небольшому землетрясению, крупной партии зараженного по недосмотру спорыньей хлеба и прочей сопутствующей Хэллоуину истерией. Во время затемнения, вызванного отключениями электроэнергии, какие-то достойные осуждения типы варварски погромили музей и – не иначе, в виде низкопробной шутки – перенесли скелет Сью на территорию колледжа. Также во время затемнения имело место несколько десятков взломов, грабежей, убийств и других преступлений, однако все безумные рассказы приписали опять-таки истерии и/или отравлению спорыньей. Жизнь продолжается.

Капитан Люччо выжила, но выздоровление потребовало длительного реабилитационного курса. В связи с этим, а также на время привыкания к новому, молодому телу ее временно освободили от командования Корпусом Стражей.

Ее место занял Морган.

Недели через две он заявился ко мне в гости и сообщил эти новости.

– Дрезден, – сказал он. – Я всегда возражал против зачисления тебя. Но капитан Люччо имела право игнорировать мои рекомендации. Она зачислила тебя в Стражи, и она сделала тебя региональным уполномоченным, и я ничего не могу с этим поделать, – он перевел дух. – Но я тебя не люблю. Я считаю, что ты опасный тип.

Он раздраженно скривил рот.

– Однако я больше не считаю, что ты совершал все это по злому умыслу. Я думаю, тебе недостает дисциплины и рассудительности. Ты неоднократно демонстрировал готовность стать на пути у зла, чтобы защитить других. И как мне ни больно признавать это, я не думаю, что ты имел в мыслях что-то плохое. Я думаю, все твои спорные действия происходят от твоей самонадеянности и безрассудства. В конце концов, нет особой разницы в том, зачем ты поступал так. Однако я не могу аргументированно обвинять тебя, не дав тебе шанса доказать, что я ошибаюсь.

Услышать такое от Моргана все равно, как если бы Император Константин обернулся в христианство. Он почти признал, что был неправ. Я полез в карман, достал монету в десять центов и уронил ее на пол.

– Это еще зачем? – не понял он.

– Хочу убедиться, что гравитация еще действует, – объяснил я.

Он нахмурился, потом пожал плечами.

– Я не доверяю тебе. Я не передаю под твое командование Стражей, тем более, что, по правде говоря, у нас их и нет в резерве. Но ты будешь привлекаться время от времени к участию в операциях, и я ожидаю, что ты будешь сотрудничать с другим региональным уполномоченным здесь, в Америке. Он работает в Лос-Анджелесе. Он сам попросился на это место, и. учитывая его заслуги в недавних событиях, он этого заслужил.

– Рамирес? – предположил я.

Морган кивнул. Потом полез в карман плаща и достал из него конверт, который вручил мне.

– Что это? – спросил я.

– Твоя первая зарплата, – ответил Морган. И вид у него при этом был не самый радостный. – Ежемесячная.

Я вскрыл конверт и зажмурился. Не златые горы, конечно, но уж наверняка приятное дополнение к моим заработкам на поприще расследований.

– Вот уж не думал, что услышу, как я это произношу, – произнес я, когда он повернулся, чтобы уходить. – Но спасибо, Морган.

Лицо его перекосилось от досады, но он все же выдавил из себя: «Всегда пожалуйста». Мне показалось, он выскочил от меня, пока его не вырвало.

Несколько недель спустя Баттерс заглянул ко мне с большущей коробкой, завернутой в рождественскую подарочную бумагу. Я запустил его в дом, и он занес ее в гостиную и вручил мне.

– Давайте-ка, откройте.

Я открыл. В коробке лежал футляр, а в нем старая фанерная гитара.

– Э… – пробормотал я. – Это еще для чего?

– Терапия, – хихикнул Баттерс. Он еще раньше заставил меня сжимать левой рукой мячик-массажер, и я, как он и предсказывал, начал понемногу шевелить пальцами. – Будете учиться играть.

– Э… моя рука еще не разработалась для этого.

– Нет пока, – согласился Баттерс. – Но мы начнем с малого, и вы сможете сами задавать темп. Пока просто упражнения. Гляньте-ка, там книга, на дне футляра.

Я расстегнул футляр и обнаружил в нем книгу под названием «Самоучитель игры на гитаре для полных идиотов». Баттерс продолжал разглагольствовать что-то насчет сухожилий, и пястных чего-то-там, и гибкости. Я раскрыл книгу, но время было уже позднее, а огня в камине не хватало, чтобы я разобрал текст. Я инстинктивно махнул левой рукой и буркнул: – Flicumbicus. Свечи на столе у дивана с легким хлопком загорелись.

Я застыл, выпучив глаза – сначала на свечи, потом на свою обожженную руку.

– Что? – не понял Баттерс.

– Ничего, – сказал я и открыл книгу. – Знаете, Баттерс, для патологоанатома вы чертовски хороший целитель.

– Вы так считаете?

Я посмотрел на теплые, ровные огоньки свечей и улыбнулся.

– Ага.