Назарук в этот день по приказу Нутрякова проводил строевой смотр, слушать Марущака сначала не захотел. Но потом, услыхав о подозрительном человеке, шмыгнувшем ни свет ни заря в овраг, завел деда в штабную хату, стал спрашивать с пристрастием.

— Може, тебе приснилось, старый хрен? Спав-спав, та и побачив, як черти в овраг стали скакать.

Гришка посмеивался, важно поглядывал на троюродного придурковатого дядьку и заодно в окно — не приехал там Нутряков?

— Ась? — переспросил Марущак.

— Не приснилось, кажу? — прибавил голоса Назарук.

— Та бог с тобою! — замахал Марущак руками. — Вот як тэбэ и бачив. Як выскоче со двора Степки Родионова, як побежить… И в овраг. А там сгинув.

— Шо ж вин, с винтовкой був, или так просто?

— С винтовкой, с винтовкой! А може, и две, я не побачив.

— Ну а Степан чего?

— Та чего. Зырк-зырк глазами и махнув тому, в шинели — тикай! Вин и побиг.

— Ладно, дед, разберемся. А теперь иди, а то мне некогда, начальство дожидаю.

— Ась?

— Иди, кажу, до дому. Разберемся.

— А, ну-ну, пийшов я. Слышь, Гришка, ты б коняку мэни дав и хлопцив, дрючок хоть на топку привезли б. Холод у хати собачий, сопли и ти замерзають.

— Потом! — отмахнулся от него Назарук. — Сказав же!

Марущак, шмыгая простуженным носом, вышел вслед за Гришкой на крыльцо, постоял в недоумении: то ли еще поспрошать? Или уж, правда, потом? Словят вот Степку, прищучат… Сознается, куда деться! Евсею в лапы попадет, скажет небось!.. Будешь знать, Степка, як петухов переводить.

Старый Марущак удовлетворенно погрозил клюкой в сторону родионовского дома, сошел с крыльца и поскребся до своей хаты. Шарахался от конных, пролетавших мимо него с руганью — и чего их носит по Калитве? Чего хвосты позадирали?

Катя почувствовала, что слежка за ней усилилась. Она и раньше видела, что за ней следят, но в последние дни ее откровенно преследовал Пархатый. Под разными предлогами Богдан являлся к ней на квартиру, заводил скользкие разговоры о ненадежности и ненужности их восстания — рано мы, Кузьминишна, поднялись, силов маловато; она спорила с ним до хрипоты, корила командира Новокалитвянского полка за политические шатания. Если уж среди руководителей восстания такие настроения, то чего можно ожидать от рядовых бойцов?! Пархатый хмурился, слушал ее внимательно, соглашался, тяжко вздыхал. Потом униженно просил «его думки никому нэ казаты, бо за них, Кузьминишна, можно поплатиться головою». Ей же он доверился как человеку надежному — «хочь ты и баба, а в деле розумиешь, душу надо разрядить и дать ей свежего ветру».

Катя не верила ни одному слову Пархатого, понимала, что это элементарная проверка, и что Богдан по чьему-то совету или, быть может, приказу изменил тактику своего поведения, не лез к ней, как прежде, с объятиями, а повел эти опасные, шитые белыми нитками разговоры. Доводы и «сомнения» Пархатого Катя разрешала легко, командир полка умом и знаниями не отличался, весь вечер мог мусолить какую-нибудь одну мыслишку о том же преждевременном выступлении или отсутствии «еропланов»: был бы у нас ероплан, Кузьминишна, мы бы большевиков бомбами закидали, та и всэ… Катя, посмеиваясь в душе, терпеливо объясняла ему, что главное — идеи, убеждения и монолитность, то есть крепость их рядов…

Размышляя о визитах Пархатого, Катя понимала, что Богдан — подсадная утка, за нею следят более проницательные и умные глаза, но чем вызвана эта активизация слежки? Где она наследила?

Нехорошие предчувствия томили ее душу. Катя шаг за шагом стала разбирать свои действия, встречи и разговоры. Ничего в них такого, что могло бы усилить подозрение к ней, не было. Из дому она никуда, помимо «службы», не выходила, и никто к ней, кроме Пархатого, на дом не являлся. Степан Родионов приезжал в штаб Новокалитвянского полка, но ни одна живая душа не видела, как она передала ему сверток с донесением. Следующая встреча с ним через три дня, Степан должен найти повод явиться снова в штаб…

После «свадьбы» Колесникова чаще стал наезжать в Новую Калитву Нутряков, начальник штаба дивизии. У него появились какие-то новые дела в полку Пархатого, больше внимания стал он уделять и «помощнику начальника канцелярии Вереникиной». Должность эту он придумал для Кати сам, но с одобрения Колесникова: ты, Кузьминишна, грамотная и должна нам помогать составлять разные бумаги по хозяйству и командирам.

Нутряков приезжал обычно во второй половине дня, терся в штабной избе, спрашивал по делу и без дела толкущихся тут командиров; с особым пристрастием донимал он вопросами коменданта гарнизона Бугаенко: выставил ли тот посты? хорошо ли охраняется штаб полка? не спят ли, чего доброго, патрули в ночное время?

Бугаенко — короткий, с широким бабьим задом, с волочащейся по полу саблей — испуганно таращил на начальника штаба дивизии красные от постоянной пьянки глаза, испуганно отвечал: «Никак нет, Иван Михайлович. Посты не сплять, бо я им, чертям косопузым, спать не даю. Посты дежурить справно, воша на карачках не проползет…»

Нутряков морщился от диких этих докладов, кивал снисходительно: «Ну-ну. Проверим». И как бы между прочим спрашивал, не было ли гостей «с той стороны»? Не все, наверное, понимали, о чем именно спрашивал начальник штаба, но Кате, сидящей в смежной комнате, все было ясно. Кажется, именно Нутряков взял над нею негласное «шефство», не доверил начальнику разведки, Конотопцеву. Что ж, враг серьезный…

Нутряков в сопровождении Пархатого заглянул и в канцелярию полка; начальник канцелярии, Косов, тощий, лысоватый, вскочил при появлении такого высокого начальства, замер истуканом. Встала и Катя — как-никак она была сейчас на военной службе. Нутряков вяло махнул им обоим — садитесь, мол. Стал спрашивать Косова о делопроизводстве, доходят ли приказы штаба до рядовых бойцов, знают ли во взводах и эскадронах о письме Антонова?

Косов, так и не севший, отвечал с запинками, что «як же, письмо Александра Степаныча знають у войсках, читали услух», а другие приказы и разные бумаги помогает составлять Катерина Кузьминична — дуже грамотно у нее получается.

Начальник штаба одобрительно поглядывал на Вереникину: мол, приятно это слышать, уважаемая, рад за вас; потом вдруг спросил, в каком именно полку служил ее муж, в жизни гора с горой не сходится, а человек с человеком… Катя, мгновенно почувствовав подвох, — отвечала, ведь именно на этот вопрос! — со вздохом повторила номер, назвала некоторых сослуживцев Вольдемара Музалевского, так звали ее «мужа». Нутряков выслушал ее, покивал неопределенно, сказал, что воевал в других краях.

— М-да-а… Жизнь офицера русского. И что обидно, Екатерина Кузьминична: одно дело пасть за родную землю на поле брани, лицом к лицу с врагом, а другое — погибнуть от подлой руки большевизма…

Неожиданно Нутряков спросил Катю, умеет ли она ездить верхом и, получив утвердительный ответ, предложил ей прогуляться, «заодно и обсудим одно дело».

У Кати сжалось сердце — не закамуфлированный ли это арест? Конечно, Нутряков мог просто приказать арестовать ее, как бы она могла этому противодействовать? Да никак. Но он решил, видно, поиграть с нею…

Катя заметила, как вытянулась физиономия у ее ухажера и опекуна, Пархатого. Богдану явно не понравилось решение начальника штаба дивизии: нечего тут прогуливаться с чужими бабами, своих, что ли, не хватает? Других мыслей у него не возникло, Вереникиной он, хоть и выполнял задание того же Сашки Конотопцева «глядеть за дамочкой во все глаза», верил, решив изменить свое поведение по отношению к ней на благопристойное — глядишь, и Катерина Кузьминишна помягчает.

Богдан, помявшись, спросил Нутрякова, надо ли их сопровождать? На что Нутряков лишь дернул презрительно лицом — болван ты, однако, Пархатый.

Тронулись из Новой Калитвы спустя полчаса. Под Катей была грузная, вяло откликающаяся на поводья кобыла. Катя не сразу поняла, что лошадь слепа на один глаз — голову она держала как-то боком, скакала тяжело, неровно, осклизаясь на наезженной дороге с вмерзшими яблоками конского помета. Под Нутряковым же был рыже-огненный мускулистый дончак; он легко, играючи нес своего хозяина, нетерпеливо перебирал сухими стройными ногами, рвался вперед, и начальнику штаба стоило большого труда сдерживать его красивую, с белым храпом голову на уровне Катиного плеча. Катя слышала чистое, мощное дыхание жеребца, понимала, что ее специально посадили именно на эту лошадь, на такой далеко не ускачешь; понимала и то, что Нутряков опасается все же с ее стороны какой-либо неожиданности, потому и решил обезопасить себя.