– Себе не хочешь, жене возьми!

Глаза Глобы вспыхнули. Расшитый красными цветами по лазоревому полю, убрус был необыкновенно хорош. Кузнец представил, как зальется радостью лицо Яны, как выйдет она в церковь в обнове… Да весь Подол обзавидуется! У кого еще такой есть?

– Дорогой дар! – пытался воспротивиться Глоба. – Не по званию.

– У князя и подарок княжеский. Аль нет?

– Пожалуй! – согласился кузнец и, бережно сложив убрус, спрятал его за пазуху. – Скажи! – спросил, покончив. – Молвят: сядешь ты в Киеве?

– Кто молвит? – насторожился Иван.

– Да бают…

«Растрепали! – рассердился Иван. – А чего удивляться? Что знают двое, знает и свинья».

– Сам как думаешь? – спросил, сощурившись. – Примет люд?

– Отчего нет? – удивился кузнец. – Да за тебя все – горой! Помнят, как половцев бил! Да и я поведал…

«Это точно!» – подумал князь.

– Так сядешь или нет? – не отстал кузнец.

– Поглядим! – уклонился Иван.

– Дело твое, – не стал настаивать кузнец. – Меня просили передать: посадские за тебя! Коли что, кликни! Где найти, ведаешь.

Глоба откланялся и ушел. А Иван еще долго ходил по гриднице и улыбался.

– Аз, худый[50], раб Божий Святослав, в святом крещении Тимофей, стоящий ныне перед судием небесным, заповедаю детям, братьям и родичам своим, лучшим мужам Киева и люду его призвать на великий стол князя Галицкого и Волынского Ивана и служить ему верно, как служили мне. Бо не ведаю иного, кто болел бы так за землю русскую, кто мог обустроить и сохранить ее. Аще кто воспротивится этой воле моей, то судья ему Господь, все ведающий о делах и помыслах наших…

Митрополит читал громко, отчетливо выговаривая слова. Заполнившая собор толпа внимала в благоговейном молчании. Иван не отводил взгляда от Никодима. Митрополит был слабым местом их плана: он не любил Ивана. Помешать избранию грек не мог, а вот гадость сделать – запросто. Объявить, скажем, что князь не стоек в вере. Простому люду от этого не горячо и не холодно, а вот князья-соперники обрадуются. Им, главное, повод. Покойный Святослав, и тот не смог улестить грека. Никодим уперся и сказал: «Нет!»

Чего не сумел сделать Великий, решил хрисовул. Прибыв в Киев, Иван отнес пергамент греку. Тот рассмотрел золотую печать, поцеловал ее и только затем развернул свиток. Пробежав его глазами, поднял изумленный взор.

– Могу оставить тебе грамоту, – сказал Иван, – а могу и забрать. Мне дали, значит, и воля моя. Решай, владыка!

– Кого хочешь в патриархи? – поспешней, чем следовало, спросил Никифор.

– Дела церковные, – пожал плечами Иван, – мешаться не стану.

Огласить духовную Святослава и провести обряд Никодим согласился…

– Подойди, княже! – сказал митрополит, закончив чтение.

Иван взбежал на солею[51] и повернулся. Сотни глаз уставились на него, будто вопрошая: «Ну?» Спина Ивана похолодела, а затем стала мокрой. Как ни готовился он к этому моменту, как ни оттачивал слова и жесты, все вылетело в один миг. Иван растерянно застыл.

– Поклонись! – шепнул митрополит.

Иван согнулся, коснувшись рукой пола, и выпрямился.

– Что скажете, люди? – зычно спросил Никифор.

– А чего говорить? – крикнули из задних рядов. – Крест целовать надо!

Толпа одобрительно загомонила. Иван искоса глянул на стоявших у амвона князей. Изумление, застывшее на их лицах, еще не сошло.

– Все так мнят? Или есть супротив?

– Не тяни, владыка! – выступил Горазд, старший из киевских бояр. – Давно сговорено. Давай крест!

Никифор взял с аналоя серебряное распятие и протянул боярину.

– Присягаю великому князю Ивану на верность! Клянусь служить ему верой и правдой. Господь тому свидетель!

Горазд приложился к кресту и отошел. Следом подскочил другой.

– Присягаю!..

– Присягаю…

Лица, молодые и старые, бородатые и с чуть заметным пушком, возникали перед Иваном, люди крестились, прикладывались к кресту и уступали место следующим. Бояре, воеводы, тысяцкие, выборные от ремесленных концов – лучшие мужи киевские. В стольном граде сесть можно только их волей, против лучше не пытаться. Случалось, брали Киев на щит князья, но на столе не задерживались. Как править, если не подчиняются? Как ни велика дружина, как ни хороши вои, но на каждого из них – сто, двести киевлян. Окружат на улочке, забросают с крыш камнями, истычут копьями, порежут ножами – и все! Кончилось правление. Киевляне в своем городе хозяева. Захотят – призовут князя, захотят – прогонят. Могут бросить в поруб, могут, передумав, обратно вырубить. А то и вовсе замучить, как случилось с Игорем Святым[52]. Схима – и та не спасла князя, растерзали. Своенравны бояре Галича, но рядом с киевскими – овечки смиренные.

– Теперь ты, княже!

Распятие колыхалось перед глазами Ивана.

– Клянусь беречь и защищать град сей, люд его и имение его. Клянусь судить по Правде и по совести, искоренять разбой и кривду, татьбу и лихоимство. На сем целую крест святой!

– Слава Великому князю! Слава!..

Посреди собора образовался коридор. Иван соступил с солеи и двинулся к выходу. «Слава!» – гремело со всех сторон. Кричали ему. Бесприютному сироте, приемышу, изгою, ромейскому рабу, человеку из другого времени. Великому князю Руси…

Люд, заполнивший площадь, встретил появление нового Великого дружным ревом. Вверх полетели шапки. Иван поклонился, в ответ согнулись тысячи спин. Князь поднял руку, шум затих.

– Разделите радость мою! Угощаю! Ешьте, пейте, веселитесь!

Толпа закричала. Как показалось Ивану, с большей охотой, чем в первый раз. Колыхнулась и забурлила, втягиваясь в улицы, ведущие к воротам. Угощение для люда накрыли за городом, внутри стен было тесно. На просторный луг свезли бочки с пивом и медом, хлебы, окорока, соления… Обычай, куда денешься?

Иван оглянулся. Бояре и лучшие мужи киевские, присягнувшие князю на верность, ждали на паперти. Особняком застыли князья. Иван склонил голову.

– Пожалуйте, брате, и вы, мужи киевские, ко мне!

Ему подвели коня, Иван вскочил в седло. Десяток гридней немедленно окружил Великого, прикрывая телами от злодейской стрелы или брошенного ножа. Гридни были своими, из Звенигорода, как и стража вокруг княжьего терема, – так решил Малыга. Береженого бог бережет.

Столы в гриднице ломились – Ероха постарался. Ключник сохранил свое место: Ивану он нравился. Гости не налегали на угощение. Невместно: вчера сидели за поминальным столом… После нескольких здравиц бояре поднялись. Иван не удерживал. Уходя, мужи бросали настороженные взгляды на оставшихся. О чем станут рядиться князья? Не передерутся ли? Случалось…

Дверь затворилась, Иван обвел взглядом князей. Ярослав Черниговский, Игорь Новгород-Северский, Ростислав Белгородский… Всеволод Курский прибыть не смог. Давыд Смоленский. Этот не упустил случая. Князья: Туровский, Пинский, Переславский… Трое как минимум видели себя Великим. Есть еще сыновья Святослава, но им ничего не светит. В Киеве звереют от попыток превратить великокняжеский стол в вотчину. Игорь Святой за то и пострадал – унаследовал Киев от брата…

– Будь здравы, братия! – Иван опорожнил кубок. – Слушаю!

Ростислав дернулся, но умолк, остановленный взглядом черниговского князя. Ярослав старший годами, ему начинать.

– Как уделы разделишь?

Князья обратились в слух.

– Никак!

Лица князей вытянулись.

– Почему? – удивился Ярослав.

– Какой в том прок? Пусть остается, как деды и прадеды урядили. «Каждый да держит отчину свою!» – процитировал Иван.

– Любеч вспомнил? – не утерпел Ростислав. – А в Киеве ты по лествице сел? Ярослава черед, он старший.

– Поэтому ты серебро мужам киевским возил? – спросил Иван. – За Ярослава хлопотал? Я, грешным делом, думал: за себя.