Подхватив лекарку, он уложил ее на полати, заботливо прикрыв одеялом. Млава не сопротивлялась. Иван присел рядом.

– Ловко управляешься, – заметила Млава. – Не знала, что умеешь.

– Я не всегда был князем, – сказал Иван.

– А что делал?

– Жил в веси, копал огород, шил сбрую.

– Правда? – удивилась Млава.

– Угу! – подтвердил Иван. – Весь та была языческой.

Млава притихла.

– Поэтому обычаи ваши знаю. Ты ведь не просто лекарка, да? Жрица Мокоши?

Млава не ответила.

– По вашим правилам, после рождения дочери жрица должна принести в жертву ее отца. Тогда его сила и удачливость перейдут к девочке, – продолжил князь. – Я ничего не напутал?

Ответом ему было молчание.

– Как, интересно, ты собиралась это сделать? Я все же князь. Не такие пытались… Если б и убила, то где бы спряталась? Отыскали бы, после чего б сожгли. А дочку – головой об камень! Не понимала?

– Как узнал? – прошептала Млава. – О Мокоши?

– Догадался. После того как ты сказала Оляне, что ничего, кроме дитя, тебе от меня не нужно.

– Я не думала…

– Думать нужно, – сказал Иван. – Это полезно. Дите зачем отдала?

– Если рождается сын, Мокошь велит принести его в жертву. Я не смогла, – Млава всхлипнула. – Он такой маленький…

– Правильно! – одобрил Иван. – Умница!

– Теперь Мокошь прогневается и накажет меня! Я не смогу лечить!

Млава разрыдалась.

– Ну-ну! – Иван отер пальцами слезинки с ее щек. – Нет никакой Мокоши. А есть девочка, которую Господь наградил даром лечить, а ей сказали, что это от идола. Из-за чего едва не случилась беда.

Млава сунулась ему лицом в грудь. Князь обнял вздрагивающие плечики и стал их гладить. Млава вздохнула и затихла.

– У меня, кроме тебя, никого не было, – шепнула чуть слышно.

– Догадался! – сказал князь.

– А что крови не было, – продолжила Млава, – так это мать. Девка не может служить Мокоши. Мать сделала это ложкой.

– Где она? – спросил Иван.

– Ляхи убили. Хотели и меня, но я сбежала. Перебралась в твои земли, прибилась к веси. Дальше ты знаешь.

Иван кивнул. Млава отстранилась и посмотрела ему в глаза.

– Я не стала бы тебя убивать, – сказала тихо, – даже если б дочка… Ты люб мне. Давно. Я ждала, что ты придешь, как обещался, а тебя все не было. Тогда я сама…

Иван вздохнул.

– Возьми меня к себе!

– У меня жена.

– А ты не в жены! Просто так!

– Оляна разозлится. Станете друг дружку за волосья тягать, еще поубиваете одна другую. Кто будет детей растить? У меня их двое.

Млава опустила взор.

– Оляна младенца грудью кормила, – сказал Иван. – Хочет братом к старшему. Я сказал, что надо вернуть.

– У меня нет молока, – прошептала Млава. – Как родился, в горячке грудь перевязала. Без молока помрет.

– Значит, отдаешь?

Млава кивнула.

– Быть по сему! – Иван встал. – Лежи! Я пришлю бабу прибраться и приглядеть. Поправляйся!

Во дворе он вывел за ворота коня и, притворив их, вскочил в седло. Ехал, улыбаясь. На главной улице Звенигорода нагнал отца Дорофея. Священник куда-то спешил, но, заметив князя, остановился и стащил с головы скуфью.

– Здрав будь, княже!

– И тебе не хворать! – отозвался Иван, радуясь, что на ловца и зверь бежит. – Куда путь держишь?

– К куму на именины.

– Доброе дело! – согласился Иван. – Только подождет. Вели звонарю ударить благовест!

– Зачем? – удивился Дорофей.

– Сын у меня родился. Наследник!

– Так это… – священник недоверчиво глядел на Ивана. – По княгиньке видно не было.

– Летник у нее просторный. Не сомневайся, звони!

Священник кивнул и побежал к собору. Иван же, дав шенкеля коню, промчался по улице и влетел в княжий двор. Бросив поводья конюху, спрыгнул на землю и побежал к крыльцу. Взлетев по ступенькам, миновал девичью и ворвался в ложницу.

Оляна сидела на лавке. Одной рукой она держала Ивана Ивановича (тот, упираясь босыми ножками в живот матери и цепляясь за ее одежду, пытался взобраться повыше), второй прижимала к себе туго запеленатый сверток. Брови Оляны были насуплены. «Попробуй, отними!» – говорил ее взгляд.

Иван отнимать не стал, подошел и примостился рядом. Старший сын немедленно заинтересовался и, перебравшись к отцу, продолжил свои гимнастические занятия. Для начала вцепившись в бороду. Иван охнул и засмеялся.

– Что Млава? – не удержалась Оляна, видя, что муж не спешит делиться.

В этот миг в отдалении ударил колокол. Раз, другой, после чего малиновым перезвоном залились другие.

– Это что? – удивилась Оляна.

– Благовест! – пояснил Иван. – По случаю рождения у князя наследника. Придется столы накрывать – обычай!

Мгновение спустя на руках князя было трое детей. Двое малых и одна большая. Маленькие вели себя прилично, а вот большая плакала…

Святослав умирал. Он знал это, видели окружающие. Великий исхудал, кожа на лице его высохла и стала похожей на пергамент, нос заострился и напоминал клюв птицы. Ходил князь медленно, говорил тихо – не всегда удавалось расслышать. Большую часть дня Святослав лежал. Его старались не беспокоить. Дела больше не занимали Великого. Он предавался воспоминаниям: за долгий век их накопилось много. Вороша память, Святослав стенал и плакал.

Многое из того, что казалось ему прежде значительным и важным, теперь представало мелким и суетным. Великокняжеский стол, борьба с соперниками, резня за уделы – все, на что ушла жизнь, по зрелом рассуждении, оказалось тщетой. Величие рода, правило лествицы, почести, слава… Ради них он лил кровь, лгал, нарушал клятвы и предавал. И что? За все спросится! Или он не знал? Надеялся, что минет его чаша сия? С какой стати? Она Господа не миновала…

На людях Великий таил чувства. Воля, ограненная в испытаниях, позволяла ему казаться невозмутимым. Только духовник князя знал о муках, терзавших Великого, но он, как и надлежит лицу его сана, хранил тайну. В церковь Святослав ходил ежедневно. Он не мог, как прежде, выстоять обедню, поэтому сидел, склонив седую голову. По завершении службы вставал и шел к кресту.

Троицын день в тот год выдался жарким. В церкви было душно, и Великий сомлел. Гридни подхватили потерявшего сознание князя и вынесли наружу. Однако свежий воздух не привел Святослава в чувство. Его отвезли в терем и приготовили к соборованию[48]. Но князь очнулся. Его тело, закаленное в походах, еще сопротивлялось смерти.

– Не это, – сказал Святослав, увидев священников с елеем в руках. – Схиму!

В тот же день его постригли. Великий князь исчез, оставив вместо себя схимомонаха Луку. Тот, как и надлежит схимнику, пребывал в затворе, не покидая ложницу, ставшую ему кельей. Мирскими делами князь более не занимался, только молился. Но однажды нарушил правило.

– Известите Ивана! – попросил служителя.

Князь не уточил, о каком Иване идет речь, но слуга понял.

– Сегодня же! – ответил с поклоном.

Галицкий князь прибыл вскоре. Пройдя к ложу, он склонился и поцеловал сухую, всю в старческих пятнах руку Великого. Святослав поднял веки, узнал гостя и движением глаз указал тому на край ложа. Иван послушно присел.

– Про… про… – попытался спросить умирающий, но не смог – язык уже плохо подчинялся ему. Иван, однако, понял.

– Прощаю! – сказал твердо. – Все, что ты сделал или умышлял, тайно или явно, против меня и близких моих. Покойся с миром!

Святослав закрыл глаза. Одинокая слезинка выбежала из-под набрякшего века и скользнула по пергаментной щеке. Вечером он впал в беспамятство и в сознание более не приходил. Его соборовали, а через три дня князь умер, представ перед тем, для кого его земное величие было как песчинка в бескрайней пустыне.

А вот для людей оно еще что-то значило. Высохшее тело князя омыли, одели и уложили в заранее приготовленный гроб. Тот отнесли в сани[49], и пара вороных повлекла их к церкви. Скрипели, попадая на камни, полозья, но кони шли легко – груз не тянул. Люд вдоль дороги крестился и снимал шапки.