Галичем правил князь оршанский Борис. Выбор Великого удивил Русь. Киев давно враждовал с Полоцком. Некогда Владимир-креститель вырезал тамошнюю династию, пощадив лишь княжну, которую взял в наложницы. Ни она, ни потомки ее обиды не забыли. Со смертью Владимира Полоцк обособился. Случалось, попадал под власть Киева, но ненадолго. Бывало, полоцкие князья садились в Киеве; но не задерживались. Вражда, то загасая, то разгораясь, тлела веками, и конца ей видно не было.

Иван нуждался в союзнике. Размолвка с князьями, не признавшими Великого, грозила войной. Иван вспомнил, что он «сын» Ингваря из полоцкой династии. В Полоцк полетел гонец. В грамоте, адресованной князю Владимиру, Иван выражал родичу почтение и сообщал, что думает крестить сына. Не согласится ли дядя оказать честь? В Полоцке намек поняли. Стол под Владимиром колебался – врагов хватало. Языческая Литва с ее буйными князьями откусывала от полоцких земель кусок за куском. Дружба с Киевом была как нельзя кстати. Прихватив зятя, Владимир отправился в гости. Приняли их с почетом. Сын Великого обрел крестника, Киев – союзника, Галич – посадника. Зять Владимира, Борис, Ивану глянулся. Тот, в свою очередь, обрадовался предложению. Орша в сравнении с Галичем выглядела деревней.

Этот союз отрезвил как литовских, так и русских князей. Положение Ивана упрочилось, но оставалось шатким. С войной к нему не шли, но присягать не спешили. Брак с ромейкой менял все. Если басилевс признает Ивана, что останется удельному князю? Изображать гордого Рюриковича? Изображай! Только купцам твоим путь в греки закроют – и не станет серебра в скотнице. Без серебра разбежится дружина – задаром служить не станет. А без дружины ты труп – хладный и смердящий. Так что любишь Великого или зубами скрежещешь, но присягнешь. Просить будешь, чтоб позволили!

Иван это прекрасно осознавал. Мешало обстоятельство; маленькое, но неодолимое. Он любил жену…

Воротившись в Киев, Иван нашел детей подросшими. Ванечка с криками носился по палатам, Петруша ковылял следом, стараясь не отставать от старшенького. В чертах братьев проглядывало сходство, чему Иван радовался. Слух о Млаве достиг Киева, но распространения не получил. Не верили. Лекарка родила от князя? Бывает. Княгиня забрала себе выблядка? Лжа! Зачем? Сама нарожает…

Оляна ходила смурая. В Звенигороде она была своей, в Киеве не признали. Чванливый город, перевидавший десятки князей, не принял «смердку». На улицах княгине не кланялись. Иван, видя это, помочь не мог: любить не заставишь. Он, как мог, пытался развеселить Оляну: ласкал, осыпал подарками, только не помогало. Вот и дарам из Галича жена не обрадовалась. Перебрала шелка, подержала на ладошке драгоценности и сунула в сундук.

Жену что-то мучило. Рассказывая о детях, она внезапно умолкала, взгляд застывал. Очнувшись, Оляна не могла вспомнить, о чем говорила. Иван качал головой, но расспрашивать не стал. И без того тошно.

– Съездим в монастырь? – предложила Оляна, закончив рассказ.

Иван обрадовался. Может, жена утешится? Съездить стоило. Обычай требовал от ктитора посещать монастыри, Иван ему не следовал – не хватало времени. Церковь он перепоручил Софронию, тот принял крест и безропотно тащил. Избрание патриарха уже обросло легендой. Выборщики в голос клялись: вмешалась Богородица. Она отвела от жребия руку грека, указав на Софрония. Рассказчики признавались: сами Богородицу не видели, но были те, кто заметил. Слух помогал патриарху. Кто станет спорить с избранником Божьей Матери?

Выбранный женой монастырь оказался женским. Он встретил гостей приветливо. Их сводили в храм, познакомили с сестрами, а после угостили обедом. Был пост, вина с мясом не подавали. А вот рыбка была. Томленная в печи, она сочилась жиром и таяла во рту. Грибы, капуста и гречневая каша – все оказалось вкусным. Сопровождавшая гостей игуменья Ивану тоже понравилась. Умна, расторопна, говорит мало, держится с достоинством. И монастырь у нее – игрушка! Из трапезной князь вышел повеселевшим.

Снаружи пахло весной. С крыш капало, снег у дорожек набух влагой. Иван с трудом сдержал желание слепить снежок и запустить его в стену. Придав лицу важность, он стал оглядывать двор и обратил внимание на терем неподалеку. Тот был хорош. Двухэтажный, с кирпичной трубой, торчавшей над тесовой крышей, и резными наличниками на окнах, он выглядел нарядно. Желтые бревна стен говорили о том, что сложили их недавно.

– Чей? – спросил Иван игуменью.

– Сестры одной, – ответила та, переглянувшись с Оляной. – Скоро пострижется.

Иван насторожился.

– Поглядим! – сказал, двинувшись к терему.

У дверей игуменья пропустила гостей вперед, но внутрь не пошла. Иван нахмурился: это с чего? Внутри терем оказался краше, чем снаружи. Струганые полы, гладкие стены. Новенькие лавки, столы, даже сундуки в углах. Печь обмурована изразцами, прялка и кросны[64] в углу. Будущая монахиня собиралась жить с комфортом.

«Княгиня, что ль? – подумал Иван. – Ишь, отгрохала! Если за свои, то пусть. Но ежели за мои… Разберемся!»

По широкой, удобной лестнице он поднялся наверх. Судя по убранству, здесь была ложница. Летняя, зимой без печки холодно. Иван потрогал медный подсвечник, оценил ширину ложа и вдруг замер. В углу стояла колыбель! Широкая, рассчитанная на двоих.

Он оглянулся. Оляна стояла в дверях и смотрела на мужа испуганным взглядом.

– Это… – начал Иван, надеясь, что его догадка ложная. – Дети…

– Они будут со мной! – выпалила Оляна.

Кровь прилила к лицу князя. Обида, горечь и гнев боролись в нем, и каждое чувство стремилось прорваться первым. Победил гнев.

– Долбаный грек! – Иван врезал кулаком по столу. – Пидор гладкорылый! Я его раком поставлю! По стенке размажу! В прорубь спущу и велю плыть в Константинополь! Он у меня говно будет есть! Толчок языком вылизывать!..

Слова, казалось, давно забытые, всплывали в его памяти и слетали с языка, отражаясь от стен. Никогда прежде Оляна не видела мужа таким разъяренным. Иван орал и бесновался. Лицо его побагровело, он воистину был страшен, и Оляна невольно подумала, что таким муж бывает в сече.

Удивительно, но ее это обрадовало. За годы брака Иван редко говорил ей, что любит. Ласкал, целовал, но отмалчивался. Если спрашивала, отшучивался. Оляну мучило подозрение: он женился без любви. История с Млавой подозрения укрепила. Думая так, Оляна плакала. Понимала, что виновата сама: ей не следовало лезть к Ивану в ложе. Но ей тогда было пятнадцать, и она не сдержалась. Вот и получила. Мужчины не ценят доступных женщин. Сегодня, наконец, Оляна уверилась в ответе на мучивший ее вопрос. Она улыбнулась.

Эта улыбка пуще окрика заставила князя умолкнуть. Он сел и обхватил голову руками. Оляна, подойдя, погладила его по волосам.

– Алексий не виноват, – сказала тихо.

– А кто? – окрысился Иван.

– Думаешь, сама не узнала бы? Весь Киев ведает, зачем приехал грек!

Иван не нашелся, что ответить.

– Выслушай! – сказала Оляна. – Браниться потом будешь. Помнишь, ты сказал: я плохая княгиня?

Иван хотел возразить, но маленькая ручка прикрыла ему рот.

– Это правда. Я вела себя, как последняя смердка. Хотела, чтоб ты был только мой. Забыла, что князь принадлежит всем. В его руках жизнь и смерть, от него ждут помощи и защиты. Князь обязан нести свой крест. И ежели жена мешает…

– Нет! – сказал Иван.

– Да! – возразила Оляна. – Думаешь, легко мне решиться? Как подумаю, что без тебя… Только выбора нет.

– Неправда! – возразил он.

– Ты не понимаешь! – вздохнула Оляна. – Нас убьют.

– Пусть только… – начал Иван, но Оляна не позволила ему продолжить:

– Ты не сумеешь это предотвратить. Меня ненавидят. В спину шипят: «Смердка!» Рано или поздно у них получится. Плеснут зелья или пырнут ножом – конец один. А дети? С ними еще проще. Они все тянут в рот; не заметишь, как подсунут отраву. Или толкнут с лестницы… Сыновьям смердки не позволят стать княжичами. Женившись на ромейке, ты отведешь беду. Сам уцелеешь и нас спасешь. Когда мальчики подрастут, сделаешь их боярами. Бояре не садятся на княжеский стол, их незачем убивать. Дети уцелеют, и я, даст Бог, дождусь внуков. Ты сможешь нас навещать…