Вместо того чтобы ехать к Себастьяну домой, я возвращаюсь домой.

Мой родной дом, который до сих пор хранит мама.

Я иду прямо туда, где мой разум жил последние десять лет. Я бросаю свою сумку на шезлонг и стою на краю бассейна, засунув обе руки в карманы брюк.

Вода голубая, я это знаю. Но все, что я вижу, - это красный цвет. Глубокие, тёмно-красные и пустые глаза и рука.

С той самой ночи я не мог плавать в этом бассейне. Я плаваю в других бассейнах и никогда не представляю, как меняется их цвет.

Этот совсем другой.

Даже сейчас вода становится мутно-красной. Оттуда появится рука. Он будет булькать словами.

Я до сих пор не помню последних слов, которые он сказал. Что иронично для человека с отличной памятью.

Были ли это вообще слова?

Хотя я помню первую часть. Я никогда этого не забуду. Может быть, поэтому я не могу вспомнить остальное.

Ты чудовище.

Мой чудовищный отец называл меня чудовищем. Насколько это иронично?

Очевидно, недостаточно иронично, потому что я не могу выбросить это из головы. Это похоже на старый, искажённый диск, который воспроизводится в моей голове на повторе.

Я не могу забыть кровь, или руку, или булькающие слова, которые он сказал, прежде чем совсем перестал говорить.

Сегодня годовщина смерти Уильяма Нэша. Десять лет спустя я всё ещё стою на краю бассейна, как будто я тот маленький ребёнок.

Я всё ещё удивляюсь, почему я протянул руку, чтобы вытащить его.

Почему я не хотел, чтобы он утонул, хотя он этого заслуживал.

Я до сих пор удивляюсь, почему я не кричал, не вопил и не плакал, когда не мог до него дотянуться. Когда он плавал в кровавой воде. Почему я развернулся и ушёл? Дети моего возраста не должны так реагировать на то, что их отец тонет в собственной крови.

Мне следовало пойти к маме. Я должен был, по крайней мере, отреагировать.

Я не сделал этого.

Это было... ничто. Оно есть, но ты его не чувствуешь, не видишь и не чувствуешь запаха.

Тонкие руки обхватывают меня сзади за талию. Её цветочный аромат окутывает меня, когда её бледные, ухоженные руки обхватывают мой живот.

На секунду я закрываю глаза и обрываю связь с кровавой водой.

Сильвер - это мой хаос. Она первый человек, которого я увидел после всей этой крови, и только по этой причине она связана с этим.

Она не должна быть моим спокойствием. И все же, когда её голова падает мне на спину и её тепло смешивается с моим, я понимаю, что она - единственное спокойствие, которое у меня когда-либо было в жизни. Даже книги не сравниваются — и это о чём-то говорит.

Сильвер - это красота и уродство.

Спокойствие и хаос.

– Как ты попала внутрь?

Я не пытаюсь смотреть ей в лицо.

– Я попросила у Хелен код. Я думала, ты вернёшься домой на годовщину. – Её голос срывается. – Я хотела сказать тебе это на похоронах, но ты вёл себя подло, поэтому я не стала.

– Сказать мне что?

– Я так сожалею о твоей потере, Коул. Ты был слишком молод, чтобы потерять родителя.

– Или, может быть, я был достаточно взрослым, чтобы понять, что лучше, если я потерял этого родителя.

Она поднимает голову с моей спины, но не отпускает меня.

– Что ты имеешь в виду?

– Мой отец был жестоким. Он бил меня и маму, особенно маму, всякий раз, когда был пьян.

– Ох. Я этого не знала.

– Никто этого не знал. Мы с мамой отличные актёры.

Я не знаю, почему я говорю ей это — ей, из всех людей. Должно быть, это потому, что сегодня, блядь, неправильный день. Я становлюсь странным в неподходящие дни.

– Хотя я не думаю, что ты хотел его смерти.

Её голос смягчается.

– Может и хотел.

– Если бы ты хотел, то не приходил бы стоять здесь на каждую годовщину.

– Откуда ты это знаешь?

Тишина. Её руки сжимаются вокруг меня, но она не отвечает.

Я распутываю их и поворачиваюсь к ней лицом.

– Ты наблюдала за мной?

Она смотрит в землю, пиная воображаемые камешки.

– Может быть.

Я приподнимаю её подбородок двумя пальцами, пока огромные голубые глаза не оказываются в ловушке моих.

– Что заставляет тебя думать, что я пришёл сюда, чтобы отдать дань уважения? Может быть, это потому, что я чувствую себя виноватым.

– Это не похоже на чувство вины. – Её голос нежный, эмоциональный. – Похоже, ты хочешь горевать, но не можешь. То же самое было и на похоронах, верно?

Мне нечего сказать, поэтому я молчу, позволяя её интерпретации впитаться. Как она могла так хорошо меня знать?

– Для меня это тоже чёрный день, Коул. Мои родители решили расстаться в этот день десять лет назад. Люди говорят, что становится лучше, но этого никогда не происходило. Я всё ещё чувствую эту потерю, и это больно, но я скорблю. Почему бы тебе не попробовать?

Как вы можете попробовать то, чего никогда не чувствовали? Я даже не знаю, что такое горе.

Безумная идея приходит мне в голову, и я озвучиваю её, прежде чем подумать об этом.

– Прыгай со мной, Бабочка.

– Прыгнуть с тобой куда?

– В бассейн.

– Сейчас? – Она переводит взгляд с меня на воду. – Но здесь так холодно.

– Ты трусиха?

– Нет.

– Тогда сделай это.

– Хорошо…

Прежде чем она успевает закончить свой ответ, я хватаю её за руку, и мы оба прыгаем.

Плеск воды смешивается с судорожным вздохом Сильвер, прежде чем мы погружаемся.

Вниз…

В кровь.

Вода - это кровь.

Краснота заключает меня в свои объятия. Чёрная рука тянет меня за лодыжку, дёргая на дно. Я не борюсь с этим. Я не могу. Если я это сделаю, он меня не отпустит. Если я это сделаю, он просто схватит меня крепче. Он скажет мне, что я монстр и что я должен…

Две руки касаются моих щёк — мягкие, нежные руки — и выводят меня на поверхность.

Сильвер.

Её золотистые волосы мокрые, прилипшие к вискам, и её безумные, яркие глаза ищут мои. Её ладони всё ещё обнимают мои щеки, когда её тело сливается с моим под водой. Только наши головы находятся на уровне поверхности.

Вода всё ещё кровавая, но она медленно возвращается к тому голубому цвету. Никакая рука не тянет меня в никуда.

– Что с тобой не так? Ты напугал меня до чёртиков, Коул. – Она задыхается. – Ты в порядке?

Я обхватываю рукой её затылок и завладеваю губами. Я целую её в знак благодарности. Я поглощаю её как свою форму благодарности.

Сильвер вытащила меня из воды не только сейчас, но и десять лет назад.

Мой хаос.

Моё проклятие.

– Я ухожу!

Я сбегаю по ступенькам, жонглируя сумкой и контейнерами.

– Дорогая, – кричит мне вслед Хелен, неся мой термос. – Ты забыла заварить чай.

– О, точно. Спасибо, Хелен. Ты лучшая.

Я обнимаю её и звонко целую в щеку.

Я чувствую себя обманщицей всякий раз, когда я с Хелен или с мамой. Почему у меня не может быть обеих матерей?

Она машет мне, когда я выхожу из дома.

– Будь осторожна, дорогая.

– А ты иди и пиши. – Я провожу её внутрь. – Сжатые сроки, Хелен. Сжатые сроки.

Она улыбается, радость искрится в её глазах.

– Я иду, иду. Ты хуже моего агента.

Я снова машу ей рукой, ухмыляясь, когда кладу свою сумку, термос и еду, которую я готовила всё утро — или, скорее, помогала Хелен готовить — на пассажирское сиденье своей машины.

Когда я собираюсь направиться к водительскому месту, папина машина медленно останавливается рядом с моей. Дерек выходит, чтобы открыть заднюю дверь, но папа опережает его.

Подбегая к нему, я обнимаю его за талию.

– Папочка, у тебя успешно прошло партийное собрание?

– Кроме того, что Синтия оспаривает каждый пункт, который я предложил? – Он гладит меня по волосам. – Конечно.

– Мне жаль.

– Это просто она, и она никогда не изменится. Я начинаю думать, что она обманывает нас, используя Лейбористскую партию.