– Будете штурмовать? – без обиняков спросил Шарлей.
Вместе с гетманами Амброжевой конницы они сидели вокруг парящего котла с гороховкой и поглощали содержимое, дуя на ложки. К ним присоединился Самсон Медок – очень молчаливый после Радкова гигант не интересовал Амброжа и пользовался полной свободой, которую, однако, использовал, как ни странно, чтобы добровольно помогать на полевой кухне, обслуживаемой женщинами и девушками из Градца-Кралове, угрюмыми, малоразговорчивыми, неприступными и бесполыми.
– Будете штурмовать Бардо, – утвердительно заметил Шарлей, поскольку на его вопрос ответило лишь усиленное использование ложек. – Не иначе как там у вас какие-то особые дела?
– Угадал, брат, – отер усы Велек Храстицкий. – Цистерцианцы из Бардо били в колокола и служили мессу для мерзавцев епископа Конрада, шедших в сентябре на Находско жечь, убивать женщин и детей. Надо показать, что за это бывает.
– Кроме того, – облизнул ложку Олдржих Галада, – Слезско устроило против нас торговую блокаду. Надо дать им понять, что мы можем сломать запрет, что это бессмысленно. Мы должны также немного подбодрить торгующих с нами купцов, напуганных террором. Подбодрить родственников убитых, показав, что на террор мы ответим террором, а наемные убийцы не останутся безнаказанными. Правда, юный панич из Белявы?
– Наемные убийцы, – глухо проговорил Рейневан, – не должны оставаться безнаказанными. В этом я с вами, господин Олдржих.
– Если вы хотите держаться нас, – поправил без нажима Галада, – то должны называть нас «братр», по-вашему – «брат», а не господин или пан. А показать, кого вы держитесь, сможете завтра. Пригодится каждый меч. Бой обещает быть яростным.
– И верно. – Молчавший до сих пор Бразда из Клинштейна кивком указал на город. – Они знают, зачем мы пришли. И будут защищаться.
– В Бардо, – насмешливо заметил Урбан Горн, – есть две цистерцианские церкви, очень богатые. Обогатившиеся на пилигримах.
– Ты все, – хихикнул Велек Храстицкий, – сводишь к удовольствию, Горн.
– Уж таков я есть.
– А ну повернись ко мне фронтом, – приказал Шарлей, когда они остались одни. – Покажись-ка. Ты еще не нашил себе Чаши на грудь? Ха! «Держусь вас, я с вами», что за фокусы, Рейнмар? Уж не начал ли ты вживаться в роль?
– Ты о чем?
– Ты прекрасно знаешь, о чем. Относительно болтовни перед Амброжем касательно грангии в Дембовце я ссоры не начинаю и укорять тебя не собираюсь, кто знает, может, оно и на пользу нам пойдет, если мы ненадолго спрячемся под гуситской крышей. Но не надо забывать, черт побери, что Градец-Кралове вовсе не наша цель, а лишь полустанок на пути в Венгрию. А их гуситские проблемы для нас – дурь, пустой звук.
– Их проблема для меня не пустой звук, – холодно возразил Рейневан. – Петерлин верил в то, во что верят они. Одного этого мне достаточно, ибо я знал своего брата, знаю, каким он был человеком. Если Петерлин посвятил себя их делу, значит, оно не может быть плохим. Молчи, молчи, я знаю, что ты хочешь сказать. Я тоже видел, что сделали с радковским священником. Но это ничего не изменяет. Петерлин, повторяю, не поддержал бы неправого дела. Петерлин знал то, что я знаю теперь: в каждой религии, среди людей, ее исповедующих и за нее борющихся, на одного Франциска Ассизского приходится легион братьев Арнульфов.
– Кто такой брат Арнульф, я могу только догадываться, – пожал плечами демерит. – Но метафору понимаю, тем более что она далеко не нова. Если же чего-то не понимаю… Уж не перешел ли ты, парень, в гуситскую веру? И уже, как каждый неофит, берешься за обращение? Если да, то сдержи, прошу тебя, евангелический азарт. Потому что ты растрачиваешь его совершенно не по назначению.
– Конечно, – поморщился Рейневан. – Тебя-то обращать не надо. Поскольку сей факт уже случился.
Глаза Шарлея слегка прищурились.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Восемнадцатого июля восемнадцатого года, – проговорил Рейневан после минутного молчания. – Вроцлав. Нове Място. Кровавый понедельник. Каноник Беесс выдал себя паролем, который я сообщил тебе тогда, у кармелитов. А Буко Кроссиг узнал и разоблачил той ночью в Бодаке. Ты принимал участие, к тому же активное, во вроцлавском бунте в июле Anno Domini[474] 1480. А что вас тогда расшевелило, если не смерть Гуса и Иеронима? За кого вы пошли горой, если не за преследуемых бегардов и виклифистов? Что защищали, если не свободное право на причастие под обоими видами? Называя себя iustitia popularis[475], против чего вы выступали, если не против богатства и распущенности клира? К чему призывали на улицах, если не к реформе in capite et in membris[476], Шарлей? Как это было?
– Как было, так и было, – ответил после недолгого молчания демерит. – К тому же семь лет назад. Возможно, тебя это удивит, но некоторые люди умеют учиться на ошибках и делать выводы.
– В начале нашего знакомства, – сказал Рейневан, – так давно, что, кажется, миновали века, ты, помнится, угостил меня такой сентенцией: «Творец создал нас по образу и подобию, но позаботился об индивидуальных свойствах». Я, Шарлей, не перечеркиваю прошлого и не забываю о нем. Я возвращусь в Силезию и выровняю счет. Выровняю все счета и расплачусь со всеми долгами, с соответствующим процентом. Ведь из Градце-Кралове до Силезии ближе, чем до Буды…
– И тебе понравилось, – прервал Шарлей, – каким образом выравнивает свои счета градецкий плебан Амброж? Ну, разве я был не прав, Самсон, сказав, что это неофит.
– Не совсем. – Самсон подошел так, что Рейневан не заметил его и не услышал. – Не совсем, Шарлей. Тут дело в другом. В Катажине Биберштайн. Наш Рейневан, кажется, опять влюбился.
Прежде чем забрезжил рассвет, началось прощание.
– Бывай, Рейнмар, – пожал руку Рейневану Урбан Горн. – Я исчезаю. И без того слишком многие здесь видели меня, а при моей профессии это дело небезопасное. А я намереваюсь продолжать ею заниматься.
– Вроцлавский епископ уже знает о тебе, – предупредил Рейневан. – Наверняка знают также черные наездники, орущие Adsuumuus!
– Значит, надо будет затаиться и переждать. Среди доброжелательных людей. Вначале я поеду в Глогувок. А потом в Польшу.
– В Польше небезопасно. Я говорил, что мы подслушивали в Дембовце. Епископ Збигнев Олесьницкий…
– Польша, – прервал Горн, – не только Олесьницкий. Более того – Польша лишь в очень малой степени Олесьницкий, Ласкаж и Эльгот.
– Польша, дорогой мой, это… Это другие… Европа, парень, вскоре изменится. И в основном именно из-за Польши. Ну, бывай, парень.
– Мы еще встретимся наверняка. Ты, насколько я тебя знаю, вернешься в Силезию. И я туда вернусь. У меня еще там есть несколько недовершенных дел.
– Как знать, может, довершим вместе. Если повезет. Но, чтобы такое случилось, послушай, пожалуйста, совет, Рейнмар из Белявы: не вызывай больше демонов. Не надо.
– Не буду.
– Совет второй: если ты всерьез думаешь о нашем будущем сотрудничестве, то научись как следует работать мечом. Кинжалом. Арбалетом.
– Научусь. Бывай, Горн.
– Бывайте, панич, – подошел Тибальд Раабе. – И мне пора. Надо работать на общее дело.
– Береги себя.
– Постараюсь.
Хоть Рейневан, по сути дела, был готов стать на сторону гуситов с оружием в руках, ему это не было дано. Амброж категорически потребовал, чтобы они с Шарлеем во время штурма Бардо находились при нем и его штабе. Рейневан и Шарлей, за которыми неотрывно следил эскорт, следовали этому приказу, в то время как гуситская армия, невзирая на падающий снег, переправилась через Нису и в образцовом порядке встала перед городом. С северной стороны в небо уже вздымались дымы – в ходе диверсионной операции конники Бразды и Храстицкого успели подпалить мельницы и пригородные домишки.
