– Самсон… – Шарлею слова застряли в горле.

– Случилось то, что должно было случиться… Рейнмар?

– Я здесь, Самсон. Потерпи… Мы занесем тебя…

– Успокойся. Я знаю.

Рейневан вытер глаза.

– Маркета… O luce etterna…

Голос Самсона уже был настолько тих, что они должны были наклониться над ним, чтобы разобрать слова.

– Напишите, – сказал он вдруг вполне выразительно. – Напишите все совершившееся в книгу.

Они молчали. Самсон склонил голову набок.

– Consummatum est[1121], – прошептал он.

И это были последние слова, какие он сказал.

И солнце стало черное, как волосяной мешок, а месяц стал, как кровь. Со всех сторон выглядывали отчаяние и ужас. И упали изваяния богов истинных и лживых, а с их падением все люди презрели жизнь мира сего.

Распахнулся небесный свод с востока до запада. И стал вдруг свет, lux perpetua. И вышел из него голос архангела, и услышан он был на самых низких глубинах.

Рейневан плакал, не стыдясь слез.

«От Хеба и Кинжварта, скрипел пером старый монах-летописец из жаганьского монастыря августинцев, возвратилась победоносная Прокопова армия домой, в феврале месяце, во вторник ante festum sancti Matthie[1123], празднуя триумфальный въезд в Прагу. И было что праздновать. Пленники были взяты знатные, а добычу и трофеи везли на трех тысячах телег, таких тяжелых, что некоторые десять, двенадцать и даже четырнадцать лошадей должны были тянуть. А что забрать не смогли, то destruxerunt et concremaverunt, разрушили, сожгли дотла. В Мейсене, Саксонии и Тюрингии насчитывалось двадцать сожженных городов и две тысячи сел, которые обезлюдели. В Верхней Франконии не было чего и считать, там осталась одна большая пустыня.

И говорили потом в Праге и во всей Богемии, что этот въезд был настолько великолепен, что самые старшие люди не помнят, чтобы когда-нибудь чехи совершали такой.

И пусть им Бог простит за это».

Рейневана обошло великолепие триумфального парада. В Прагу он, конечно, въехал, но лежа в телеге, без сознания, сгорая в лихорадке.

Болел он долго.

Необычно теплая зима 1429/30 года плавно и почти незаметно перешла в теплую весну. Уже в начале марта небо заполнилось большим количеством птиц, возвращающихся с юга. Раньше обычного прилетели кряквы, раньше заклекотали аисты в гнездах на гребнях крыш. Загоготали дикие гуси, закурлыкали журавли, расчирикался разномастный крылатый народец. В прудах, запрудах, болотах и рвах зазвучали лягушачьи хоры. Распустились почки ольхи, покрылись котиками вербы, луга зацвели белым и желтым, ветреницей и калужницей.[1124]

Рейневан одиноко ехал по опавскому краю. По тракту, изрытому колесами и подковами, истоптанному солдатскими сапогами. По следам двенадцатитысячной полевой армии Табора, которая прошла здесь всего неделю тому.

Около полудня он услышал звон малого колокола. Он пришпорил коня, едучи на слух, через минуту увидел на возвышенности деревянную церквушку со стройной колокольней, нисколько не поврежденной. Без колебаний он развернул коня в ту сторону. Последние недели многое в нем изменили.

Также и в этом смысле.

Он спешился, но в храм не вошел, хотя колокол с колокольни продолжал созывать на Angelus. Он только приблизился ко входу, за три шага к нему упал на колени. «Ютта, – подумал он. – Ютта».

«Боже, я падаю и не могу идти дальше. Я парализован и неспособен встать. Исцели меня и подними меня во имя Твоего милосердия. Пошли мне милость мира. А ей дай вечный покой».

Agnus Dei qui tollit peccata mundi. Ad te omnis caro veniet[1127].

– Аминь, – вырвал его из раздумий чей-то голос. – Аминь молитве твоей, путник. Мир тебе.

На входе в церквушку стоял священник в кожушке поверх сутаны, невысокий, полноватый, с тонзурой, выбритой аж до узенькой полоски волос над ушами. Он подпирался, словно костылем, раздвоенным посохом, а его лицо украшал большой кровоподтек.

– Мир тебе, – повторил священник, говоря с явным усилием и задыхаясь. – Ты молишься под открытым небом. Ты гусит?

– Я лекарь. – Рейневан встал. – Помогаю и приношу облегчение страждущим. А поскольку ты страдаешь, помогу и тебе. Кто это тебя так?

– Ближние.

Тело священника было густо покрыто синяками, сливавшиеся на правом боку в один, большой, сине-черный отек. Священник шипел и охал под руками исследовавшего его Рейневана, стонал, вздыхал, прерывисто хватал ртом воздух. Тем не менее, не переставал говорить.

– Сначала… Когда они сюда ворвались, только кричали, надрывались. Что папа римский – это антихрист… А моя вера – это собачья вера. Вера, отвечал я, – это милость Божья. Веру не выбирают. Какая снизошла, такую и принял. Не перебирая. А они… Вместо того, чтобы поддержать теологический диспут, дали мне по голове, а потом начали пинать. Но не убили… Церковь тоже не спалили… И окрестные села… Значит, это может быть правда, что говорят… Что наш князь Пшемко закючил с гуситами договор. Что взамен за свободный проход через Опаву не будут ни палить, ни грабить…

– У тебя поломаны три ребра. – Рейневан не собирался разъяснять священнику сложности договоренностей Пшемка Опавского с Табором. – Но плевра не повреждена. Я наложу сжимающую повязку и дам препарат, снимающий боль. Оставлю также лекарство, которое ускорит срастание кости. Если тебе не помешает, что это лекарство магическое. Не помешает?

– Хм. – Священник посмотрел с любопытством. – Гусит и медик, к тому же маг. Из чего эта микстура?

– Тебе не обязательно знать. И хотеть.

– Не черная ли это магия? Не подвергнет ли она опасности мою бессмертную душу?

– Застрахуйся. Мешай наполовину с освященной водой.

– Ты стоял на коленях перед дверями храма. – Священник посмотрел Рейневану прямо в глаза. – Войну, в которой ты воюешь, на которую сейчас едешь, считаешь bellum justum[1128]. Но ты отдаешь себе отчет, что с кровью ближнего на руках, даже пролитой в справедливой войне, нельзя переступить порог храма, предварительно не покаявшись. Я правильно понял?

– Неправильно. Лекарство употребляй регулярно. После matutinum[1129], в полдень и перед concubium[1130]. Бывай, я уже еду.

– Поедешь… – Священник скривился, ощупывая забинтованный бок. – В одиночку через страну, жителям которой твои братья по вере принесли столько горя, что невольно возникают грешные мысли об отплате. Не ручаюсь даже за своих прихожан. Я хоть и учил их любви к ближнему, но в последние годы в этой области теория ужасно расходится с практикой. Может быть, что местные захотят с тобой подискутировать о религии в том же стиле, что и гуситы со мной, то есть руками и ногами. Ты этого не боишься?