– В чем дело? – Рейневан схватил за рукав какого-то воняющего мокрой кожей кожевенника. – Известия? Есть известия?

– Брат Прокоп разбил крестовников под Таховом! Наголову разбил, разгромил!

– Был крупный бой?

– Какой там бой? – крикнул рядом тип, выбежавший, видимо, прямо от цирюльника, лицо было наполовину намылено. – Какая там битва! Драпанули! Во всю прыть! В панике! Паписты бежали!

– Бросили все! – взвыл какой-то возбужденный подмастерье. – Оружие, пушки, добро, провизию! И драпанули! Драпанули от Тахова! Брат Прокоп победитель! Чаша – победительница!

– Что вы плетете? Сбежали? Без боя?

– Бежали, бежали! И когда бежали, наши их жутко посекли! Тахов окружен, паны из Ландфрида окружены в замке. Брат Прокоп крушит стены бомбардами, не сегодня-завтра захватит город! Брат Якубек из Вжесовиц гонит и громит господина Генриха фон Плейена!

– Тихааааа! Тише все! Идет брат Ян!

– Брат Ян! Брат Ян! И советники!

Ворота ратуши распахнулись, на ступени вышла группа людей.

В голове шел Ян Рокицана, пробощ от Марии Перед Тыном, невысокий, с благородным, чтобы не сказать – воодушевленным лицом. И нестарый. Ведущему идеологу утраквистской революции было тридцать пять лет. На десять больше, чем Рейневану. Рядом со своим уже знаменитым учеником, тяжело дыша – одышка! – шел Якобеллус Стжыбский, университетский мэтр. Отставая на шаг, держался Питер Пайн, англичанин с лицом аскета. Дальше шли староградские советники – могучий Ян Велвар, Матей Смоляр, Вацлав Гедвика. И другие.

Рокицана остановился.

– Братья чехи! – крикнул он, воздевая обе руки. – Пражане! Бог с нами! И Бог над нами!

Рев толпы сначала возвысился, потом опал, утих. Колокола церквей один за другим умолкали. Рокицана не опускал рук.

– Повержены, – крикнул он еще громче, – еретики! Те, которые обесчестили Святой Крест, возложив его по наущению Рима на свои преступные латы. Постигла их кара Божья. Виктория в руках брата Прокопа!

Люди заревели в один голос, послышались крики «ура». Проповедник успокоил толпу.

– Хоть нашли на нас орды адовы, – продолжал он, – хоть протянули к нам окровавленные когти Вавилона, хоть вновь угрожала истинной религии ярость римского антихриста, Бог над нами! Господь Небес простер свою десницу, дабы уничтожить силу вражью! Тот самый Господь, коий утопил войска фараона в Чермном море, который принудил к бегству от Гедеона неисчислимые полчища мадианитян! Господь, ангел коего за одну ночь побил сто восемьдесят пять тысяч ассирийцев. И тот же Господь Небес поразил страхом сердца врагов наших! Как войска святотатца Сеннахерима[513] убегали от Иерусалима, так пораженная ужасом папская банда разбежалась в панике из-под Стжибора и Тахова!

– Как только узрели, – тоненько вторил ему Якобеллус, – слуги дьявольские Чашу на знаменах брата Прокопа, как только услышали хорал Божьих воинов, разбежались в панике так, что и двух вместе не осталось! Были они как прах, разметаемый ветром[514].

– Deus vicit! – крикнул Питер Пайн. – Veritas vicit![515]

– Te Deum laudamus![516]

В тот вечер, четвертого августа 1427 года, Прага громко и шумно праздновала победу, пражане сумасшедшим спонтанным праздником отыгрывались за недели страха и неуверенности. Пели на улицах, плясали вокруг костров на площадях, пили в садах и дворах. Самые религиозные чтили Прокопову викторию во время молений, осуществляемых impromptu[517] во всех пражских церквях. У менее религиозных был на выбор широкий круг других мероприятий. Всюду – в Старом и Новом Мясте, все еще в основном остающейся пепелищем Малой Стране, на Градчанах, – почти всюду корчмари отмечали победу над круцьятой тем, что всем желающим давали даром, за счет заведения, и предлагали еду. По всей Праге вылетели из бочек и бочонков пробки и затычки, запахли мясом решетки, шампуры и котлы. Как обычно, ловкие кабатчики воспользовались оказией, чтобы, прикрывшись щедростью, освободиться от продуктов, готовых вот-вот прокиснуть либо испортиться, а также тех, которым это уже не грозило. Но кто станет обращать внимание! Крестовники разбиты! Опасность миновала. Ликуй, народ!

По всей Праге веселились и пили. Возглашали тосты в честь мужественного Прокопа Голого и Божьих воинов и на погибель сбежавшим из-под Тахова крестоносцам. В особенности главы похода Оттона фон Цигенхайма, архиепископа Тревира, желали, чтобы по дороге домой он сдох или по крайней мере заболел. Распевали заранее сложенные куплеты о том, как при виде Прокоповых знамен папский легат Генрих де Бофор от страха наклал в портки.

Рейневан присоединился к веселью. Вначале на Староместском рынке, потом вместе со случайной – и довольно многочисленной – компанией перебрался на Перштын. В корчму «Под медвежонком» неподалеку от церковки Святого Мартина-в-Стене. Потом развеселившееся братство переправилось на Нове Място. Прихватив по пути несколько пьяниц с кладбища у Девы Марии Снежной, выпивохи двинулись на Конский Тарг. Здесь поочередно посетили два заведения – «Под белой кобылой» и «У Мейзлика».

Рейневан верно сопровождал компанию. Сам, что тут говорить, жаждал утехи празднования, откровенно радовался таховским победам и меньше опасался за Шарлея. Маршрут его устраивал, ведь жил он на Новом Мясте. А на Суконническую, в аптеку «Под архангелом», где надеялся встретить Самсона Медка, пойти не мог. Это намерение он решительно отверг. Боялся раскрыть тайную квартиру и деконспирировать чешских алхимиков и магов. А то и подвергнуть их кое-чему еще более страшному. А такой риск существовал. В веселящейся толпе «Под кобылой» несколько раз мелькнула серая фигурка, серый капюшон и серое лицо шпика. Флютек, это было ясно, никогда не отказывался от задуманного.

Поэтому Рейневан веселился, но скромно, не перебирал с выпивкой, хотя принятые на Суконнической магические декокты делали его почти невосприимчивым ко всяческим токсинам, в том числе и к алкоголю. Однако в конце концов решился покинуть компанию. Веселье «У Мейзлика» уже доходило (а частично даже дошло) до того этапа, который Шарлей называл: «Вино, песни». Женщины были неслучайно исключены из перечня.

Рейневан вышел на улицу, вздохнул. Прага утихала. Отголоски буйных забав понемногу уступали место хорам надвлтавских лягушек и сверчков в монастырских садах.

Он направился в сторону Конских ворот. Из домов и подвальчиков, мимо которых он проходил, сочились кислые ароматы, слышался звон посуды, девичьи попискивания, уже немного туповатые выкрики и все менее стройное пение.

Повеял ветерок, неся запахи цветов, листьев, тины, дыма и бог весть чего еще.

И крови.

Прага продолжала смердить кровью. Рейневан постоянно чувствовал этот преследующий, не покидавший его смрад. И вызванное этим смрадом беспокойство. Прохожие встречались все реже. Неплаховых шпиков поблизости видно не было. Но беспокойство не проходило.

Он свернул на Старую Пасижскую, потом с Пасижской на улицу, носившую название «В Яме». Мысли его уносились к Николетте, к Катажине Биберштайн. Он думал о ней неотрывно и результаты не замедлили сказаться. Воспоминания вставали перед глазами такими живыми и реальными, с такими деталями, что в конце концов это стало просто невыносимо. Рейневан невольно остановился и осмотрелся. Невольно, потому что ведь знал: все равно идти некуда. Уже в августе 1419 года, всего через двадцать дней после дефенестрации, в Праге прикрыли все до единого бордели, а всех до единой веселых девиц изгнали за пределы городских стен. Во всем, что касалось строгости нравов, гуситы были чрезвычайно суровы.