Пришвартованная к набережной широкая плоскодонная лодка ничем, пожалуй, не походила на венецианскую гондолу, возможно, потому, что служила для перевозки овощей. Шарлей, не скрыв разочарования, ловко прыгнул на палубу и уселся между корзинами. Рейневан поздоровался с лодочником. Полгода назад он вылечил ему ногу, жутко придавленную бортами двух барок, за что ежедневно курсирующий из Пшар до Бубнов лодочник отплачивал ему бесплатной перевозкой. Ну, скажем, почти бесплатной – за минувшее полугодие Рейневан сподобился лечить лодочникову жену и двух его детей. Из шестерых.
Через минуту тяжелый от моркови, репы и капусты плашкоут отвалил от берега и, глубоко погрузившись, поплыл по течению.
Вода, кроме щепок и сучков, несла множество разноцветных листьев. Стоял сентябрь. Правда, исключительно теплый.
Они отдалились от берега, проплыли через водосливную плотину и быстрину, вокруг которой шустро вились жерехи, преследующие стайки уклеек.
– Среди многочисленных положительных сторон такого плавания, – быстро заметил Шарлей, – не менее важной является возможность поболтать, не опасаясь, что кто-нибудь подслушает. Так что можно продолжить вчерашнюю вечернюю беседу.
Вчерашняя беседа началась вечером и затянулась глубоко за полночь. Касалась она, разумеется, в основном событий последних месяцев – от таховской битвы до недавнего путча Гинека из Кольштейна и его последствий. Рейневан пересказал Шарлею все, что неделю назад узнал от Яна из Смижиц. И рассказал о своих намерениях. Намерений этих, как и следовало ожидать, Шарлей совершенно не одобрял. Не одобрял их ни вчера, ни сегодня.
– Это неразумно, – повторил он свое мнение. – Совершенное безумие возвращаться в Силезию и искать возможности отомстить. Если б я не знал тебя лучше, то подумал бы, что ты нисколько не поумнел за последние два года, да что уж там, решил бы, что еще больше поглупел. Но ведь все не так. Ты поумнел, Рейнмар, что доказывает твой поступок со Смижицким. Он был в твоих руках. И что? Ты отпустил его. Раздосадованный смертью брата, жаждущий реванша, а выпустил. Потому что, полагаю, заполучив его, ты понял всю бессмысленность такой мести. Ведь в смерти твоего брата виновен не Смижицкий. Биркарт фон Грелленорт, хоть, возможно, и убил Петерлина собственноручно, епископ вроцлавский Конрад, отдавший приказ, тоже не несут ответственности. Ибо убило-то Петерлина историческое время. Именно историческое время тогда, в 1425 году, привело Амброжа под Радков и Бардо. История, а не жители Кутной Горы, сбрасывала пойманных гуситов в шахтные стволы. Не Венгрия Люксембуржца, а история насиловала и резала баб в захваченных Лоунах. И не Жижка, а история убивала и сжигала живьем людей в Хомутове, Беруне и Чешском Броде. И именно история убила Генека и Кольштейна. Ты хочешь мстить истории? Бичевать, как царь Ксеркс батогами хлестал море?
Рейневан покрутил головой. Но молчал.
Подплыли к острову Травник. С левого берега все еще несло гарью. В мае 1420 года, во время яростных боев с верным королю войском, Малу Страну подожгли настолько эффективно, что она почти целиком превратилась в пепелище – и фактически оставалась таковым по сей день. Правда, ее пытались отстроить, но как-то без сердца и запала. Ведь было бессчетное множество других забот, история строго следила за тем, чтобы в них не случилось недостатка.
– В свете исторических процессов, – заговорил Шарлей, глядя на черные останки прибрежных мельниц, – можно принять, что ты уже отомстил за брата. Ибо идешь по его стопам, продолжаешь дело, которое не докончил он. Как наследство от брата принял причащение sub utraque specie и стал гуситом. Петерелин, я знаю, до меня дошли сведения, фактически был верующим утраквистом, искренне и по убеждению служил делу Чаши. Я говорю об этом, потому что не было недостатка в таких, которые делали это из других побуждений, порой весьма грязных и всегда весьма прозаичных. Но, повторяю, это не относится ни к твоему брату, ни, как мне думается, к тебе. Ведь ты искренне и вдохновенно, без тени расчетливости, борешься за дело веры, во имя которой твой брат позволил себя убить.
– Не знаю, как это получается, Шарлей, но в твоих устах самые возвышенные слова начинают звучать какой-то трактирной шуточкой. Я знаю, ты не привык уважать святое, но…
– Святое? – прервал демерит. – Рейнмар? Уж не ослышался ли я?
– Не приписывай мне, пожалуйста, – стиснул губы Рейневан, – ни вероломства, ни отсутствия собственного мнения. Да, меня сблизил с гуситами тот факт, что Петерлин погиб ради них, я знаю, каким человеком был мой брат, не колеблясь встаю на ту сторону, которую выбрал он. Но у меня есть свой ум, свой собственный. Я все обдумал и рассудил в душе. Комунию с Чашей я принял с полной убежденностью. Поскольку поддерживаю учение Виклифа, поддерживаю гуситов в вопросах литургии и интерпретации Библии. Я поддерживаю их мировоззрение и программу построения общественной справедливости.
– Какой, прости, справедливости?
– Omnia suni communia, Шарлей! «Все – общее», в этих словах умещается вся божеская справедливость. Нет великих, нет малых, нет богатых, нет бедных. Все общее. Коммунизм! Разве это не звучит прекрасно?
– Давненько я не слышал чего-либо столь прекрасно звучащего.
– К чему такой сарказм?
– Не обращай внимания. Продолжай. Чем еще привлекли тебя виклифисты?
– Я всей душой и сердцем поддерживаю принцип sola Scriptura – только Писание!
– Ага.
– К Священному Писанию добавлять ничего не надо и невозможно, Писание достаточно прозрачно, чтобы каждый верующий мог понять его без комментариев с амвона. Между верующими и богом не требуются посредники. Пред Создателем все мы равны. Авторитет папы и церковных сановников можно признавать только в том случае, если он согласуется с волей Всевышнего и Священным Писанием. Особенное же положение дано священникам для того, чтобы исполнять обязанности, наложенные Христом и Писанием. Если священники не справляются с этими обязанностями, если грешат, то имущество и положение у них следует отобрать.
– О! – оживился Шарлей. – Отобрать? Прекрасно звучит. Такое звучание мне нравится.
– Не ехидничай. Ты никогда не задумывался, почему именно здесь, в Чехии, в Праге, от разнесенных константским костром искр загорелся такой пожар? Я скажу тебе: знаешь ли ты, сколько было священников в пражской диоцезии? Шесть тысяч! Сколько было монастырей? Сто шестьдесят! А знаешь ли ты, что в самой Праге каждый двадцатый человек носил рясу или сутану? А сколько было в Праге приходов? Сорок четыре. Во Вроцлаве, напомню, их девять. В одной только кафедре Святого Вита было ровно триста церковных должностей. Ты представляешь себе, какие деньги они вытянули из пребенд и аннат[524]? Нет, Шарлей, дальше так продолжаться не могло и не может. Секуляризация церковных богатств абсолютно необходима. Клир владеет слишком большими ценностями и благами. Речь уже не о заветах Христа, о возвращении к евангельской бедности, к тому, как жили Иисус и апостолы. Столь гигантская концентрация благ и власти должна вызывать гнев и социальное напряжение. Это должно кончиться: их богатство, их алчность, их высокомерие, их спесь, их власть. Они должны возвратиться к тому, чем были, чем наказал им быть Христос: бедными и покорными слугами. И не Иоахим Флорский первым пришел к этому, не Оккам, не Вальдхаузер, ни Виклиф и не Гус, а Франциск Ассизский. Церковь должна измениться, реформироваться. Из церкви магнатов и политиков, гордецов и глупцов, мракобесов и лицемеров, из церкви инквизиторов, преступников, выходящих из церкви во главе крестовых походов, из церкви таких тварей, как наш вроцлавский епископ Конрад, она должна преобразоваться в церковь Францисков.
– Ты гробишь свой талант по госпиталям. Тебе надо быть проповедником. Однако же, разговаривая со мной, убавь немного пыл. В Таборе проповедников достаточно, и даже чрезмерно, до пресыщения, бывает, ради проповеди и обед отменяют. Так что смилуйся же над яичницей с сыром и малость попридержи язык. А то ты уже готов переехать на симонию и распущенность.
524
Пребенда – доходная церковная должность (от лат. prebere – дарить), аннаты – годовые выплаты с первогодовых церковных доходов.