Взвесив «за» и «против», немного удивляясь самому себе, Гжегож Гейнче, однако, на экзекуцию пошел. Инкогнито, смешавшись с группой доминиканцев, вместе с которыми занял место на возвышении, предназначенном для духовных лиц и зрителей высшего общественного или имущественного положения. Среди этих на центральной трибуне, на скамье, обитой ярко-красным атласом, рассиживал Конрад из Олесьницы, епископ Вроцлава, автор и спонсор сегодняшнего спектакля. Его сопровождали несколько духовных лиц – среди них престарелый нотариус Ежи Лихтенберг и Гуго Ватценроде, недавно сменивший отправленного в отставку Оттона Беесса на должности препозита у Святого Иоанна Крестителя. Был там, естественно, и Ян Снешевич, епископский викарий in spiritualibus. Был охранник епископа Кучера фон Гунт. Не было Биркарта Грелленорта.

Подготовка к экзекуции зашла уже довольно далеко, осужденных – восемь человек – палаческие подручные затащили по лесенкам на костры и прикрепили цепями к обложенным охапками хвороста и бревнами столбам. Костры, по последней моде, были непривычно высокими.

Если б даже Гжегож Гейнче хотя б минуту и сомневался в намерениях епископа Конрада, то теперь сомневаться перестал.

Но инквизитор не сомневался. Он с самого начала знал, что епископский спектакль был представлением, направленным лично против него.

Узнавая некоторых осужденных на кострах, Гжегож Гейнче утвердился в правильности своего мнения.

Он знал трех. Один, альтарист[601] в Святой Елизавете, болтал о Виклефе, Иоахиме Флорском, Святом Духе и реформе Церкви, однако на следствии быстро отказался от своих ошибок, сожалел о них и после формального revocatio et abiuratio[602] был осужден на ношение в течение недели покаянной одежды с крестом. Второй, художник, один из создателей прекрасных полиптихов, украшающих алтарь в Святом Идзи, угодил под инквизиторский трибунал в результате доноса, а когда донос оказался безосновательным, его освободили. Третий – инквизитор едва его узнал, потому что у него были изувечены уши и вырваны ноздри, – был еврей, некогда осужденный за богохульство и осквернение облаток. Обвинение было ложным, поэтому освободили и его. Тем не менее известие как-то дошло до епископа и Снешевича, потому что все трое стояли на кострах, привязанные цепями к столбам. И не догадывались, что своей судьбой они обязаны антагонизму между епископской и папской инквизициями. Что епископ вот-вот прикажет поджечь у них под ногами хворост. Назло папскому инквизитору.

Которым из остальных осужденных предстояло сегодня умереть исключительно ради демонстрации, Гейнче не знал. Он не помнил никого. Ни одно лица. Ни остриженной наголо женщины с потрескавшимися губами, ни дылды, ноги которого были обмотаны окровавленными тряпками. Ни седого старца с внешностью библейского пророка, вырывающегося у подсобников из рук и выкрикивающего…

– Ваше преподобие. – Он повернулся, отогнул с лица краешек капюшона. – Его милость епископ Конрад, – поклонился молоденький клирик, – приглашает к себе. Извольте следовать за мной, ваше преподобие. Я проведу.

Делать было нечего.

Епископ, увидев его, сделал краткий и скорее пренебрежительный жест рукой, указал на место рядом с собой. Его взгляд быстро пробежал по лицу инквизитора, пытаясь отыскать на нем следы чего-нибудь для себя приятного. Не нашел. Гжегож Гейнче бывал в Риме – уже научился делать хорошие мины при самой плохой игре.

– Через минуту, – проворчал епископ, – мы порадуем здесь Иисуса и Божью Матерь. А ты, отец инквизитор? Радуешься ли?

– Невероятно.

Епископ снова буркнул что-то, втянул воздух, выругался себе под нос. Было видно, что он зол, и ясно было почему. Оказавшись на публике, он не мог напиться, а полдень уже миновал.

– Ну, тогда смотри, инквизитор. Смотри. И учись.

– Братья! – верещал на своем костре седоволосый старец, дергаясь у столба. – Опамятуйтесь! Почему вы убиваете пророков своих? Зачем пачкаете руки кровью мучеников ваших? Браааатья!

Один из подсобников – как бы случайно – ударил его локтем под дых. Пророк согнулся, захрипел, закашлялся, некоторое время было тихо. Не очень долго.

– Вы сгинете, – завыл он к явной радости толпы. – Сгииииинете! И приидет люд языческий, одних убьет, других уведет в рабство, размножатся против вас прожорливые волки и тьма, коя погрузит вас в глубины морские. Говорит Господь: поэтому скину я тебя с горы Божией… Среди каменья огненного погублю тебя. И ударю тебя о землю, а пред лицом королей положу тебя, яко башмак скрипящий.

Сброд рычал и разрывался от радости.

– Господь прольет дождь на неверующих! Укрытия лжи сметет град, а укрытия зальют воды!

– А нельзя было психу заткнуть рот? – не выдержал инквизитор. – Или заставить молчать другим методом?

– А зачем? – широко усмехнулся Конрад Олесьницкий. – Пусть люди послушают его бред. Пусть посмеются. Народ трудится в поте лица, истово молится. Недоедает, особенно во время постов. Ему полагается хоть немного увеселения. Смех снимает напряжение.

Толпа явнее явного придерживалась такого же мнения, каждый новый выкрик пророка сопровождался взрывами смеха. Первые ряды ротозеев аж корчились от удовольствия.

– Сгиииииинете!

– Никому? – снова не выдержал Гжегож Гейнче, видя, что творится. – Никому не будет оказано милосердие? Палачи не получили указаний?

– Ну как же, получили. – Епископ наконец оказал ему честь, взглянув на него глазами, в которых было торжество. – И строго придерживаются их буквы. Ибо здесь, Гжесь, не потворствуют.

Прислужники сняли лесенки, отошли. Палач подошел с зажженным от мазницы факелом. Поочередно поджег костры, в хворосте с потрескиванием оживал огонек, подымались струйки дыма. Осужденные реагировали по-разному. Некоторые начали молиться. Другие выть как шакалы. Альтарист из Елизаветы дергался, рвался, орал, бился затылком о столб. Глаза художника ожили, просветлели, вид пламени и удушье дыма вывели его из оцепенения. Остриженная женщина начала вопить, из носа у нее вытекла длинная сопля, изо рта – слюна. Пророк продолжал выкрикивать всякий бред, но голос у него изменился. Делался писклявее, выше – тем сильнее, чем выше взбирался огонь.

– Братья! Церковь – это проститутка! Папа – антихрист!

Толпа выла, орала, аплодировала. Дым густел, заслонял вид. Языки пламени ползли по дровам, взбирались вверх. Но костры были высокие. Их специально уложили так. Чтобы продлить зрелище.

– Смотрите! Вот приближается антихрист! Смотрите! Не видите? Неужели очи ваши ослепли? Он из колена Данова! Три с половиной года будет властвовать! В Иерусалиме церковь его будет! Имя его шесть, шесть и шесть, Эванфас, Латейнос, Теитан! Обличье его как у дикого зверя! Правое око его – звезда, взошедшая на рассвете, уста его шириной в локоть, зубы – в пядь! Братья! Неужто ж вы не видите! Браааа…

Огонь преодолел и наконец победил инертное сопротивление влажного дерева, прорвался, вспыхнул, загудел, над кострами вознесся чудовищный, нечеловеческий крик. Волна жара разогнала дым, на мгновение, на краткий миг в красном аду удалось увидеть дергающиеся у столбов тела людей. Огонь, казалось, вырывается у них прямо из раскрытых в крике ртов.

Ветер милостиво для Гжегожа Гейнче относил смрад в противоположную сторону.

Четыре притененные арками стороны сада монастыря Премонстратенсов[603] на Олбине призваны были помогать медитированию, напоминая о четырех реках в раю, о четырех евангелистах и четырех основных добродетелях. Это, как его именовал святой Бернард, прибежище дисциплины отличалось порядком и эстетикой, дышало покоем.

– Что-то ты молчалив, Гжесь, – заметил Конрад Олесьницкий, епископ Вроцлава, внимательно присматриваясь к инквизитору. – Неужто нездоров? Совесть мучает или желудок?