Потом поочередно просыпались и распознавали ситуацию другие органы чувств. Раскрытые глаза показали наверху звезды на черном октябрьском небе – Полярную, Малую и Большую Медведицы, Арктур в созвездии Волопаса, Вегу, Близнецов, Козерога. Обоняние получило удар вони, отвратительной и невыносимой, несмотря на холод и явный факт пребывания под открытым небом, на голой земле, твердой и смерзшейся. Слух зарегистрировал совсем близкие отчаянные крики. И хохот.

Шея и затылок болели жутко, несмотря на это, он дергался… рвался – уже успел понять, что изменить положение не сможет, потому что его обездвиживают прижимающиеся тела и что именно эти тела испускают отвратительную вонь. Тела прореагировали на его движения тем, что прижались еще плотнее и крепче. Кто-то застонал, кто-то заохал, кто-то призвал Бога. Кто-то выругался.

Слева от него, то есть в направлении Веги и созвездия Лиры, тьму ночи разгоняли вспышки огня. Запах дыма наконец пробился сквозь зловоние человеческих тел. Именно оттуда, от костра, долетали отчаянные крики, которые теперь перешли уже в стоны и спазматические рыдания.

Он дернулся снова, с величайшим усилием высвободил руку, резко столкнул с себя одно из тел, явно женское и отнюдь не тощее. Он выругался, подтянул колено.

– Перестаньте, пан, – зашептал кто-то совсем рядом. – Не делайте ничего. Беда будет, коли услышат…

– Где я?

– Тише. Услышат – бить станут.

– Кто?

– Они. Мартагузы. Бога ради, тише…

Шаги, скрип дерева. Вспышка факела. Хохот.

Он повернул голову, взглянул.

У кого, кто держал факел, лицо было густо усыпано прыщами. Лба у него почти не было вообще. Черные прямые волосы, казалось, вырастают прямо из бровей. Рейневан его уже видел.

Были еще трое. Один нес фонарь, в другой руке он тоже держал что-то. Двое тащили паренька лет четырнадцати-пятнадцати, которого держали под мышки. Паренек рыдал.

Его грубо толкнули на землю, наклонились, посветили на лежащих, теперь Рейневан уже видел, что лежащие были сбиты в кучу на окруженной редким частоколом площадке. Кого-то выбрали. Кто-то высоко и отчаянно крикнул, кто-то завыл, кто-то снова призвал Бога и святых. Засвистел бич, отрывистые крики заглушили звуки ударов. Вытащенный из огородки паренек – еще более молодой, чем предыдущий, – плакал, умолял сжалиться. Спустя совсем немного из-за частокола долетел его душераздирающий крик. И хохот мартагузов.

Рейневан выругался, бессильно стиснул кулаки. Ну, вляпался, подумал он. Ну, попал.

Он помнил.

У него было скверное предчувствие уже тогда, когда в лесу на развилку дорог въехал на косматой пегой лошади этот прыщавый с волосами, вырастающими из бровей. Когда усмехнулся, демонстрируя черные остатки зубов. Когда вслед за ним из-за деревьев выехали еще четверо. Так же отвратительно выглядевших и усмехающихся.

Скверное предчувствие Рейневана перешло в уверенность, когда Прыщавый, движением руки поприветствовав Войту Елинека, глянул на него, окинул плотоядно оценивающим взглядом. Гейтман Войта Елинек тоже взглянул на него с презрительной гримасой, вполне однозначно говорившей: «Провели мы тебя как ребенка, наивный дурень».

Рейневан сделал вид, будто поправляет стремя, резко хватанул коня шпорой и рванул галопом в лес. Они это предвидели. Заблокировали его лошадьми, ударом свалили с седла, налетели, пригнули к земле. Спутали. Елинек, чтоб его проказа взяла, улыбаясь посматривал с высоты седла.

– Это какой-то важный, – бросил он Прыщавому. – Важный какой-то, не хмырь какой-нибудь. Дашь мне за него десять коп грошей, Гурковец.

– Ага, жди! – ответил Прыщавый. Прыщи у него были везде, даже на веках, даже на губах и даже прыщи на прыщах. – Важный, как же! По одежке судя, артист какой-то гребаный. Много я за него возьму? Один Памбу знает. Дам две копы. Что? Мало? Ну, тогда отвянь, Елинек. Вели его зарезать, в кустах листьями присыпать…

– Дай хотя бы восемь! Говорю тебе – это важный типчик!

– Три!

– Ты и так постоянно на мне зарабатываешь! Мало я тебе людей поставил? Целые деревни тебе продал, скряга.

– Пять.

– А, пусть будет хуже. Эй, чего он так дергается? А ну придушите его малость! Только с чувством!

Рейневан попытался вырваться. Впустую. Ему накинули ремень на шею. Придушили с чувством, несколько раз с чувством ударили по животу. Треснули по голове. Он потерял сознание. Надолго.

За частоколом, у костра, насилуемый юноша кричал и всхлипывал. Тот, которого изнасиловали раньше, стонал и рыдал.

– Что с нами сделают?

– Продадут, – ответил сосед, тот, который раньше предостерегал его. – Продадут на погибель. Это мартагузы, пан. Людей воруют.

Под утро Рейневан что было сил прижимался к другим, сбившимся в дышащий, стонущий и дрожащий клубок. Важна была каждая кроха тепла. Даже вонючего. Впрочем, он сам стоил не больше, чем эти воняющие.

А стоил он пять коп пражских грошей. То есть что-то около десяти венгерских дукатов. Или столько – примерно, – сколько стоили две коровы плюс кожух и вертель[634] пива в придачу.

На рассвете был крик, ругань, мерзкие выкрики, удары ногами и бичами. Столпившихся в ограде по одному выгоняли через ворота в частоколе. Зажимали в колодки, доски с отверстиями для шеи и рук. Подгоняя ударами бичей, согнали в походную колонну.

Колодки Рейневана воняли рвотиной. Неудивительно. На них были засохшие следы.

Прыщавый, сидевший в седле косматой пегой лошади, свистнул, сунув два пальца в рот. Свистнули бичи. Колонна двинулась. Люди громко молились. Бичи летали со свистом и треском.

У кошмара была и своя добрая сторона. Задаваемый бичами полубег разогревал.

Судя по положению солнца, они шли на восток. Их уже не подгоняли так сильно, как на рассвете, не заставляли бежать. Отнюдь не из жалости или сочувствия. Два человека – пожилой мужчина и немолодая женщина – упали и не могли встать, хоть похитители не жалели хлыстов и пинков. Колонну гнали дальше. Поэтому Рейневан уже не видел, что с ними сталось, но предчувствия были скверные. Он слышал злой голос Прыщавого, смешивавшего гейтмана Елинека с грязью за поставку «старых трупов» и проклинающего своих подчиненных за то, что они «поганят товар». В результате инцидента им позволили идти медленнее. И избивали реже.

Рейневан хромал, натер ногу, ему давно не приходилось столько ходить пешком. Справа от него дышал в колодках молодой человек, его ровесник. Этот уже ночью, будучи явно не столь отупевшим, как остальные, отрывистыми фразами представился как ученик столяра из Яромира, идущий на мандр – это слово означало поход, имеющий целью совершенствование в ремесле. Когда он направлялся из Йичина в Жутаву, на него напали и схватили мартагузы. Глотая слезы, подмастерье умолял Рейневана, чтобы тот, если ему каким-то чудом удастся выкрутиться, уведомил о его судьбе Альжбету, дочь мэтра Ружички, яромирского сапожника. Уверял, что если уцелеет он, то известит ту, которую укажет Рейневан. Рейневан не назвал никого. Он не доверял. И не верил в чудеса.

Шли оврагами, лесами, тенистыми буковинами, зелеными сосняками, мимо яворов, осин и вязов. Миновали стройные придорожные осенние красавицы березы, прекрасные, словно одетые в золотые короны королевны. Картина действительно могла ласкать взор и наполнять душу радостью.

Но как-то не ласкала. И не наполняла.

Солнце преодолело уже солидный отрезок пути до зенита, когда в голове колонны послышались крики и ржание коней. Сердце Рейневана прыгнуло в груди при виде вооруженных людей в капалинах, кольчужных капюшонах и вишневых накидках. Поэтому тягостным, болезненно тягостным оказался вид Прыщавого, пожимающего в радостном приветствии правую руку десятника.

Встреча явных знакомцев произошла на развилке, с которой усиленный эскорт погнал колонну в южном направлении. Быстро кончились чащи, лес поредел, песчанистая дорожка начала извиваться среди скалок фантастических очертаний. Стоящее высоко солнце просвечивало сквозь плывущие по голубизне кучевые облака.