– Этому, – кивнул пажам Отто де Бергов, – мы легко поможем.

Прибывший с хозяином Фридланда Микулаш Дахс – Рейневан помнил по докладам гуситских гейтманов, что это был клиент Биберштайнов, – вернулся, осмотрев поставленных у стены пленников. Его мина говорила о многом. А о том, о чем не говорила, досказывали покачивания головы.

– Я гляжу, все хуже, – прокомментировал Биберштайн, принимая из рук слуги большой кубок. – Ты, ваша милость, предлагаешь все более жалкий товар, пан Отто, все самого скверного качества. Видимо, это знак времени, signum temporis, как говорит мой капеллан. Ну что ж, какова работа, такова и плата, так что поговорим о ценах. В 1419-м за пойманного и предназначенного на казнь гусита платили в Кутной Горе копу грошей, за еретического проповедника – пять коп…

– Но тогда спрос был больше, – прервал его де Бергов. – В девятнадцатом году было нетрудно поймать гусита, тогда побеждали католики. Сейчас верх у гуситов, а католиков бьют, так что гуситский пленник – вещь редкая, истинный раритет. Потому и дорогой. А господа из ландфридов завышают цены, создают прецеденты. Ольджих из Рожмберка платит по сто пятьдесят коп грошей выкупа. После таховской битвы баварцы и саксы платили за своих даже больше. И по двести коп за голову бывало.

– Я прислушиваюсь, – подошел и гордо задрал голову Лотар Герсдорф, – и никак не пойму, то ли я поглупел, то ли вы. Хозяин из Рожмберка и немцы платили за господ, за дворян, за рыцарей. А кого вы нам на торг выставили? Каких-то нищих старцев! А ну ловите и предложите мне Рогача из Дубе, давайте Амброжа, Краловца, братьев Змрзликов, Яна Черника, Колюха, Чапека из Сана. На них я серебра не пожалею. На этих обоссанцев его расходовать и не подумаю. Какой мне толк от обоссанцев?

– Эти обоссанцы, – не опустил глаз де Бергов, – на кострах будут по-чешски вопить и молить о пощаде. А вас это интересует, разве не так?

– Это, – холодно подтвердил Биберштайн. – В городах у нас люди от страха перед чехами трясутся, паникуют. Помнят, что было в мае.

– Как сейчас, – угрюмо подтвердил Лютпольд Кёкериц. – Насмотрелись на гуситов со стен жители Фридланда, Жутавы, Згожельца и Львовка. И хоть отстояли эти города, героически отразили штурм, люди умолкают от ужаса всякий раз, когда кто-нибудь упоминает о страшной судьбе Острица, Бернштадта, Любаня, Злоторын. Надобно показать этим людям что-то такое, что поднимет их дух. Лучше всего, когда чеха-гусита на эшафоте обрабатывают. Ну, пан Отто, называйте цену. Если будет разумной, подумаю… Эй-эй! Держи кобылу-то за вожжи, Дуца.

Паж, тот паренек в берете с перьями, который похвалялся конем, подлетел к группе так резко, что чуть не повалил рыцарей. На такое ни один паж, оруженосец или юнкер не решился бы, понимая, к каким последствиям это может привести, в том числе к взбучке.

Пажик, о котором идет речь, явно не опасался последствий. Скорее всего потому, что пажиком не был.

Из-под задорно сидящего набекрень берета на рыцарей поглядывали смелые до наглости глаза цвета вод горного озера, окаймленные длинными, пожалуй, в полдюйма ресницами. Хищно задранный нос немного не соответствовал светлым локонам, румяным щечкам и губкам ангелочка, но целое все равно вызывало какое-то удивительное ощущение в том районе, который поэты переносно именовали circa pectora[635].

Девушке было никак не больше пятнадцати лет. Одета она была в белую блузку в мережку и жилетку из пурпурного атласа. Мужскую курточку с соболиным воротником она носила по новейшей моде, просунув руки сквозь открытые боковые швы так, чтобы рукава свободно свисали на спину, а при езде галопом живописно развевались.

– Разрешите, милостивые государи, – представил ее с легкой усмешкой Лютпольд Кёкериц, – этот фокусничающий на коне шут – моя племянница, благородная панна Дуца фон Пак.

Рыцари – все, не исключая пожилых и горделивых, – молчали, вытаращив глаза. Дуца фон Пак развернула лошадь, стройную гнедую кобылу.

– Ты обещал, дядя, – сказала она громко. Голос был не очень приятный, сводящий на нет – не у всех – красоту и вызванный первым взглядом эффект.

– Раз обещал – выполню, – насупил брови Кёкериц. – Потерпи. Не подобает…

– Обещал, обещал. Я хочу сейчас, сразу. Ну же. Мне скучно!

– Ад и дьявол! Ну хорошо, хорошо. Одного получишь. Выбирай. Господин Оттон, одного из них я беру, заплачу сколько назначите. Потом рассчитаемся. Я обещал девчонке подарить, а видите сами, как она капризничает. Так пусть выбирает что хочет…

Де Бергов оторвал взгляд от бедра девушки, поняв наконец, в чем дело.

– Денег не надо, – поклонился он. – Пусть будет от меня подарок. В честь красоты и обаяния. Извольте выбрать, милостивая панна.

Дуца фон Пак наклонилась в седле и улыбнулась. С истинно убийственным обаянием. Потом продефилировала перед онемевшими рыцарями. Подъехала к пленникам.

– Этот!

«Она выполнила обет, – подумал Рейневан, глядя как слуги вытаскивают из шеренги подмастерье из Яромира. – Она поклялась совершить доброе дело, пообещала кого-нибудь освободить. Столяру повезло. Истинное чудо… А ведь через него можно было дать знать Шарлею. Жаль…»

– Убегай, – прошипела девушка, наклоняясь с седла и показывая на ворота. – Беги!

– Нет! – крикнул Рейневан, вдруг поняв. – Не бе…

Один из мартагузов ударил его с размаха. Подмастерье побежал. Бежал он быстро. Но далеко не убежал. Дуца фон Пак послала кобылу в галоп, выхватила копье у одного из конных кнехтов, догнала его почти у самых ворот, метнула на полном скаку. Копье угодило в середину спины, между лопатками, острие вышло под грудиной в фонтане крови. Подмастерье упал, дернул ногами, скорчился, застыл. Девушка равнодушно развернула лошадь, проехала через двор. Подковы ритмично цокали по каменным плитам.

– Она всегда так? – холодно полюбопытствовал Ульрик Биберштайн.

– Врожденное? – отнюдь не теплее спросил Лотар Герсдорф. – Или приобретенное?

– Послать бы в лес на кабанов, – откашлялся Янко Шафф. – Тогда что ни убьет, все мясо…

– Ей, – насупился Кёкериц, – кабаны давно наскучили. Теперешняя молодежь… Но ничего не поделаешь, родственница…

Дуца фон Пак подъехала ближе. Настолько близко, что он увидел выражение ее глаз.

– Хочу еще одного, дядюшка, – сказала она, напирая промежностью на луку. – Еще одного.

Кёкериц насупился еще больше, но прежде чем успел что-либо сказать, его опередил Хартунг Клюкс. Хозяин замка Чоха словно зачарованный не отрывал глаз от Дуцы. Теперь он выступил вперед, снял шапку-колокол, низко поклонился.

– Позвольте, – проговорил он, – мне подарить благородной панне то, о чем она просит. Преклоняясь перед ее красотой. Господин Отто?

– Разумеется, разумеется, – махнул рукой де Бергов. – Соблаговолите выбрать. Рассчитаемся позже.

Стоящие за Рейневаном женщины начали плакать. А он знал. Еще до того, как его окутал пар из ноздрей лошади. Прежде, чем увидел над собой глаза. Цвета глубин горного озера. Прекрасные. Обаятельные. И совершенно нечеловеческие.

– Этот.

– Этот дорогой, – отважился сказать согнувшийся в поклоне Прыщавый. – Самый дорогой… То есть он гусит, потому и цена значительная…

– Не с тобой, хмырь, – стиснул зубы Клюкс, – я буду торговаться, не ты будешь цену назначать. А я ради этой панны заплачу любую. Берите его!

Кнехты выволокли Рейневана, вытолкнули прямо перед грудью гнедой кобылы и богатым, шитым золотом нагрудником.

– Беги!

– Нет.

– Строптивый сыскался? – Дуца фон Пак наклонилась с седла, прошила его взглядом. – Не побежишь? Тогда стой. Думаешь, мне не все едино? Наеду и ткну. Но поспорю: ты не устоишь, начнешь удирать, подпрыгивать. А тогда заплатишь мне за несговорчивость. Заколю как свинью.

– Сорок коп грошей? – неожиданно рявкнул де Бергов. – Сорок коп? Да ты что, чокнулся, Гурковец? Не иначе как вши у тебя весь ум из дурной башки высосали. Ты не иначе как сдурел или меня идиотом считаешь? Если первое, то прикажу отхлестать, если второе – как пса повешу!