Спящая на подоле Дзержки Эленча пошевелилась, застонала. Она устала, подумала Дзержка. Она истощена. Поэтому спит так неспокойно. Поэтому ее мучают кошмары.

Опять.

Эленча застонала во сне. Ей снились бой и кровь.

Идущий по золотому полю черный тур, думал Рейневан, глядя на полуутопленный в грязи щит. Такой герб профессионалы называют d’or, au taureau passant de sable. А тот, другой герб, на другом щите, едва видимый из-под засохшей крови, тот, с красными розами на скошенной серебряной полосе, называется: d’azur, a la bande d’argent, chargee de trois roses de gueules.

Он нервным движением протер лицо.

Taureau de sable, черный тур – это рыцарь Генрик Барут. Тот самый Генрик Барут, который три года назад оскорблял меня, бил и пинал на зембицком турнире. Теперь досталось ему – удар железным билом цепа так расплющил и деформировал армэ, что о том, как выглядит голова там, внутри, лучше не думать. Гуситы содрали с погибшего рыцаря баварские латы, но погнутый шлем не тронули. Поэтому Барут сейчас лежал как какой-то гигантский гротеск, в штанах, рубахе, в кольчужном чепце, в шлеме и в луже крови, вытекшей из-под шлема.

«А три розы, trois rоses, – это Кристиан Дер. В детстве я играл с ним в рощах за Бальбиновом, над Лягушачьими прудами, на повойовицких лугах. Мы играли в рыцарей Круглого Стола, в Зигфрида и Гагена, в Дитриха и Гильдебранда. А потом вместе гонялись за волвольницкой мельниковой дочерью, справедливо полагая, что кому-нибудь из нас она наконец позволит пощупать кое-что рукой. Потом Петерлин взял в жены Гризельду фон Дер, а Кристиан стал моим дядей… А теперь вот лежит в красной грязи, глядит в небо остекленевшим глазом. И настолько мертв, что мертвее уж не бывает».

Он отвел взгляд.

Война – дело без будущего, а солдатчина – дело бесперспективное, утверждал Беренгар Таулер. Из военной заварухи родится Новый Прекрасный Мир, доказывал – неискренне и слишком обманчиво – Дроссельбарт. Двадцатого апреля 1428 года, во вторник, в селе Мочидло, развеялись надежды обоих. Таулера – на будущее и перспективы, Дроссельбарта – на что бы то ни было.

В Мочидло им приказал ехать Прокоп Голый. С агитацией. Опасаться, что кому-нибудь в Силезии еще придет в голову идея сформировать из крестьян пехоту, скорее всего было нечего, однако Прокоп, как говорится, предпочитал дуть на холодное. Под Нисой, крутил он ус, хорошо сагитированные крестьяне сбежали, прежде чем дело дошло до столкновения. Поэтому надо продолжать агитацию. Имея в виду будущие стычки.

Они отправились утром, десятеро конных и одна боевая телега. Конников выделил князь Федька из Острога, это были, как и большинство княжеской дружины, венгры и словаки. Телега, четырехконная, как каждая боевая, принадлежала нимбургцам Oтика из Лозы и охранялась стандартным эскортом: тележным гейтманом, возницами, четырьмя стрелками с пищалями и пятью людьми, вооруженными цепами, глевиями и судлицами. С ними ехали Дроссельбарт в качестве агитатора, Жехорс – в качестве помощника агитатора, Рейневан в качестве помощника помощника, Шарлей в качестве помощника Рейневана, Беренгар Таулер в качестве избытка Прокоповой милости и Самсон в качестве Самсона.

Конные венгры, которых чехи презрительно называли кумашами, согнали жителей Мочидла на площадь, а затем быстро разъехались по халупам, чтобы по своему обычаю попытаться что-нибудь украсть, а может, кого и изнасиловать. Кумашские привычки в гуситской армии сурово наказывались, поэтому острогские мадьяры осмеливались действовать только втихую, во время дальних поездок, когда никто не видел. Тележный гейтман рашил, что ему видеть не хочется. Его подчиненные тоже всю активность направили на сонную болтовню, почесывание задниц и ковыряние в носу.

Дроссельбарт, залезши на телегу, агитировал. Проповедовал. Утверждал, что все происходящее кругом вовсе не война и отнюдь не грабительский налет, а братская помощь и мирная миссия, а все вооруженные акции Божьих воинов направлены исключительно против вроцлавского епископа, который есть подлец, притеснитель и тиран. И ни в коем случае не против силезского братского народа. Ибо мы, Божьи воины, очень любим силезский народ, благо силезского народа близко нашему сердцу. Так близко, что ой-ей-ей, и помоги нам Памбу.

Дроссельбарт проповедовал с величайшим запалом, казалось, он и сам верит в то, что говорит. Рейневан, конечно, знал, что Дроссельбарт не верит, а говорит то, что ему велели говорить Прокоп и Маркольт. Как могут, удивлялся Рейневан, люди, казалось бы, разумные считать, что кто-нибудь поверит в так грубо шитую белыми нитками и столь очевидную брехню о том, что это мирная миссия? Ведь в подобное не должен верить никто, если у него в голове есть хоть кроха масла. Даже крестьянин, жизнь которого проходит в перекладывании одной кучи дерьма на другую, не поверит ничему подобному. Теорию Шарлея, гласящую, что в достаточно долго повторяемую нелепицу поверят все, Рейневан всерьез не воспринимал.

Дроссельбарт покончил с первой агиткой, начал вторую. О грядущих Новых Временах. Лица крестьян, каменные во время «мирной миссии», неожиданно оживились. Новые Времена, в противоположность «миссии мирной», имели для деревенских жителей несколько интересных аспектов.

– В это время на земле не будет ни человеческой власти, ни принуждения, ни подданства, прекратятся барщина и подати. Исчезнут короли, князья, прелаты, а всякое притеснение бедного люда кончится. Крестьяне перестанут платить своим господам арендную плату и служить им, а запруды, и пруды, и луга, и леса будут принадлежать вам…

Наверняка крестьянам достались бы и рощи, и пущи, но литанию Дроссельбарта грубо прервал арбалетный болт, выпущенный из ближайшего леска. А прежде чем получивший прямо в живот тощага свалился с телеги, из леска галопом вылетел отряд конников. И навалился на них так молниеносно, что они мало что могли сделать.

Часть нимбуржцев, конечно, сбежала, пытаясь – по примеру крестьян – найти защиту среди халуп, клетей и заборчиков. И началась сечь. Их порубили во время бегства. Остальных окружили на телеге и вокруг нее. Пошла рубка. Беренгар Таулер был одним из первых павших. Остальные табориты бились как дьяволы. Вместе с ними Рейневан, Шарлей, Жехорс и Самсон, опустошавший ряды противников своим гёдендагом. Однако дело было совсем скверно, они не выдержали бы, если б не вылетевшие из-за хат кумаши. Бой отдалился от телеги, перенесся ближе к краям площади, превратился в конные гонки и поединки.

– Там… – ахнул Жехорс, вылезая из-под телеги и всовывая Рейневану в руки арбалет. – Видишь его? Того, на серой лошади, с туром на щите? Это командир… У меня перебита рука… Стреляй, Рейнмар…

Рейневан схватил арбалет, для верности подбежал ближе, выстрелил. Болт с громким звоном отразился от утолщенного наплечника. А рыцарь обратил на него внимание. Заорал в глубине забрала, мечом указал на Рейневана второму коннику, оба подскочили к нему на всем скаку.

Шарлей схватил с земли пищаль – без фитиля. Самсон заметил это, ловко бросил ему головешку из разметанного копытами костра. Демерит так же прытко и ловко поймал тлеющее полено, развернулся, прицелился из-под мышки. В цинтлохе[751], к счастью, еще оставался порох, гукнуло, из дула рванул огонь и дым, нападающий конник вылетел из седла, словно из пращи, прямо под копыта коней, преследующих мадьяр. Другой рыцарь, тот, что с туром в гербе, навис над Рейневаном с мечом, поднятым для удара, неожиданно напрягся, выпустил меч и трензель – это один из нимбуржцев угодил ему сулицей под мышку. Второй подбежал с цепом, саданул так, что загудело, из-под разваленного как сухой стручок армэ хлынула кровь.

– Ну, дали мы им! – повторял тележный гейтман, покачиваясь на ногах и отирая с лица текущую с шевелюры кровь. – Дали мы… Им…

На площади торжествующе орали венгры. Уносящих ноги силезских рыцарей никто не преследовал. Посмурнело.