Безопасное, казалось бы, сидение за монастырскими стенами неожиданно потеряло смысл. Рейневан, проходящий период реабилитации, вскакивал весь в поту при каждом звонке или стуке в калитку. И облегченно засыпал, узнав, что это не инквизиция и не Биркарт Грелленорт.
А всего лишь рыботорговец, принесший свой товар.
Шло время, покой, забота и процедуры брали свое. Раны заживали, медленно, но хорошо. После святого Антония Самсон начал вставать, а после Горвазия и Протазия чувствовал себя уже достаточно уверенно, чтобы помогать садовнику. Рейневан же выздоровел настолько, что ему перестало хватать в общении с Юттой простого контакта глаз и рук.
Подошла ночь на Ивана Купалу. Клариски из Белой Церкви отметили ее дополнительной мессой. Рейневан же и Ютта, сопровождаемые любопытными взглядами монашек, побежали в лес, чтобы поискать цветок папоротника. Уже в полосе берез на опушке Рейневан объяснил Ютте, что цветок папоротника – легенда и искать его, хоть это весьма романтично и будоражит, в принципе бессмысленно и немного жаль на это тратить время, разве что она так сильно жаждет уважить многовековую традицию. Ютта очень быстро призналась, что традицию она, конечно, уважает, и даже очень, тем не менее короткую июньскую ночь предпочла бы в принципе использовать лучше, разумнее и приятнее.
Рейневан, который был того же мнения, разостлал на земле плащ и помог ей раздеться.
– Adsum favens, – шептала девушка, медленно и постепенно освобождаясь от одежд, словно Афродита от пены морской. – Adsum favens et propitia, ласковая прихожу и милостивая. Оставь уж плачи и сожаления, изгони прочь отчаяние: вот уже по милости моей светает день избавления[768].
Она шептала, а глазам Рейневана являлась красота. Ослепительная красота нагости, гордость тончайшей женственности. Грааль, реликвия, святость. Перед его глазами возникала donna augelicata, достойная кисти известных ему мастеров. Таких, как Доменико Венециано, Симоне де Сьен, Мэтр из Флемалле, Томмазо Мазаччо, Масолино, братья Лимбург, Сасетта, Ян ван Эйк. И тех, которых он знать еще не мог, которым еще только суждено было явиться. Имена которых – Фра Анжелико, Пьеро Делла Франческа, Квартон, Рогир ван дер Вейден, Жан Фуже, Хьюго ван дер Гоэс – восхищенному человечеству еще только предстояло узнать.
– Sit satis laborum, – шепнула она, обнимая его шею руками. – Пусть наконец придет конец мукам.
Видя, что раненое плечо все еще тревожит Рейневана, она взяла инициативу в свои руки. Положив его навзничь, соединилась с ним в позе, в которой поэт Марциал обычно описывал Гектора и Андромаху.
Они любили друг друга, как Гектор и Андромаха. Они любили друг друга в ночь на Ивана Купалу. Откуда-то свысока гремели хоры, не исключено, что это были хоры ангельские. А вокруг плясали, подпевая, лесные гномы.
В следующие ночи – а зачастую и дни – они не затрудняли себя беганьем в лес. Любили тут же, за монастырской стеной, в прокаленном солнцем укрытии среди кустов терновника и черной бузины. Они любили, а вокруг – даже днем – плясали лесные гномы.
Монастырь в Белой Церкви был разделен на три части, неодолимо ассоциировавшиеся у Рейневана с тремя кругами посвящения. Круг первый, разумеется, по форме вовсе не бывший кругом, составляла хозяйственная часть монастыря, сад, инфирмерия, трапезная и опочивальни послушниц, а также спальни и помещения для гостей. Круг второй, сердцем которого являлась церковь, был гостям недоступен и состоял из прицерковного здания с библиотекой и скрипториумом[769], а также жилищем настоятельницы. Кругом третьим была полностью и тщательно изолированная клаузура[770], главная трапезная и спальни монахинь.
Клариски из Белой Церкви придерживались – по крайней мере внешне – суровых монашеских правил, постились, мяса в монастырском меню не видели. Хранили молчание во время еды, полную тишину в обязательном порядке выдерживали от комплеты до конвентуальной мессы[771]. Весь день у них был занят работой, молитвой, покаяниями и созерцанием, на личные дела и отдых полагался только один час. За исключением пятницы, в которую отдыха не было. У conversae – а кроме Ютты, их в монастыре было четыре, все девушки из знатных родов – гораздо менее строгие обязанности сводились в принципе к участию в мессе; от них даже не требовали присутствия на богослужениях.
Однако, чем дольше Рейневан находился в монастыре, тем больше отступлений от правил замечал. Сразу же бросалось в глаза довольно свободное отношение к клаузуре. Абсолютно недоступная снаружи, изнутри клаузура не была преградой – монашки ходили по всей территории монастыря. Даже присутствие в монастыре двух мужчин, Рейневана и Самсона, не влияло на свободу перемещения. Существовал лишь один строго выполняемый своеобразный церемониал – монашки делали вид, будто мужчин в монастыре нет, мужчины прикидывались, что не видят монашенок. Это не касалось настоятельницы, она делала что хотела и как хотела. Полной свободой контактов обладали также сестра-экономка и сестра-инфирмерка.
Чем больше монашенки привыкали к Рейневану и признавали его достойным доверия, тем больше ему дозволялось видеть. И он видел, что предписанные правилами покаяния и созерцания заменялись в Белой Церкви обучением, чтением книг, различных сочинений, толкованием евангелий, дискуссиями и даже диспутами. Однако к этим запретным делам он допущен не был. И хоть Ютта имела к ним доступ, он его не имел.
Однако шоком оказалась лишь месса. Рейневан на мессу не ходил. Атмосфера Белой Церкви позволяла ему чувствовать себя в безопасности, и он даже не думал скрывать того факта, что, будучи каликстинцем и утраквистом, не признает ни папистской мессы, ни причастия.
Однако однажды он ощутил потребность и на мессу пошел, решив после раздумий, что вряд ли Богу интересно копаться в литургических нюансах и заниматься ими. Он пошел в церковь и был шокирован. Мессу проводила настоятельница.
Женщина.
Через несколько дней настоятельница неожиданно вызвала Рейневана к себе. Направляясь к ней, он равно сознавал как почетность этого действия, так и возможность наказания. Впрочем, этого он ожидал уже давно.
Когда он вошел, она читала разложенную на пюпитре инкунабулу. Будучи библиофилом и библиоманом, Рейневан сразу же по оформлению и гравюрам узнал «Psalterium Decem Cordatum» Иоахима Флорского. Не остались незамеченными и другие лежащие под рукой произведения: «Liber Divinorum Operum» Гильдегарды из Бингена, «De amore Dei» святого Бернарда, «Theogonia» Гесиода, «De ruina ecclesiae» Николя де Клеманже. Непонятно почему, его нисколько не удивил в этом наборе потрепанный экземпляр «Necronomicon'a».
Настоятельница некоторое время поглядывала на него поверх шлифованных стекол очков, словно проверяя, долго ли он сможет выдержать ее взгляд.
– Невероятное дело, – проговорила она наконец, а гримаса на ее губах могла в равной степени быть улыбкой и не быть ею. – Невероятное дело. Мало того что я лечу в моем монастыре гусита, мало того что прячу еретика. Мало того что я терплю здесь чернокнижника, а как знать, не некроманта ли. Мало того что я покрываю его и лечу, так я еще позволяю ему предаваться любовным играм с вверенной моей опеке послушницей. Благородной девицей, за которую отвечаю.
