– Если в общих чертах, – процедил он сквозь ухмыляющиеся губы, – то почему бы и нет? Из Рейнмара Беляу я намеревался выжать информацию, которая привела бы меня к одному из его компаньонов. А из того я выдавил бы дальнейшие сведения. Получив тем самым некоторые знания. Общие. В частности, о том, действительно ли книга, которую ты только что читал, есть то, чем ее обычно считают. Или, может, она стоит не больше, чем басни Эзопа Фригийца.

– Любопытно, – проговорил после недолгого раздумья Конрад. – Действительно, любопытно. Тем не менее мои приказы остаются в силе. Ad maiorem Dei Gloriam. А баснями мы займемся в лучшие времена.

Стенолаз спорхнул с зубцов Ниского замка, закружил, подхваченный дующим с Рыхлебов вихрем. Выровнял полет, заскрипел, помчался в ночь. Он летел в сторону массива Слёнзы. Но не на самую Слёнзу. Слёнзу избрали любители, дилетанты. Как место для чар она была немного тривиальна и скорее перехвалена. Стенолаз летел на Радуню, на ее продолговатую вершину, на каменный вал и покоящийся в его центре магический, напоминающий катафалк камень. Монолит, который лежал здесь уже тогда, когда по Судетскому предгорью топали мамонты, а гигантские черепахи откладывали яйца на теперешнем острове Песок.

Опустившись на камень, Стенолаз изменил внешность. Вихрь заиграл его черными волосами. Подняв обе руки, он закричал. Дико, громко, протяжно. Вся Радуня, казалось, задрожала от этого крика.

На далеком безлюдье, на вершине далекой горы зажглись красные огни в окнах вздымающегося над скальным обрывом замка Сенсенберг. Небо над старой крепостью осветилось красным заревом. Ворота с грохотом раскрылись. Раздался демонический крик и топот коней.

Черные всадники спешили на вызов.

– Я решил, – заявил Ян, князь Зембиц, поигрывая стилетом. – Я решил дать тебе шанс, Рейнмар Беляу.

Рейневан заморгал, ослепленный светом свечей, больно режущим глаза после долгого пребывания в темнице. Кроме князя, в комнате были еще люди. Он знал только Боршнитца.

– Хоть преступления твои тяжелы и требуют строжайшей кары, – князь поигрывал стилетом, – я решил дать тебе шанс. Чтобы ты хоть чуточку искупил свои прегрешения, раскаянием заслужил Божью милость. Иисус за нас страдал, а Бог милосерден, отпускает грехи и очищает от любой греховности. Даже «если будут грехи ваши, как багряное, говорит Господь, как снег убелю»[788]. На заступничество Иисуса и милосердие Господа нашего может рассчитывать каждый, даже такой отщепенец, богохульник, колдун, извращенный паршивец, крысиный помет, незаживающая язва, мусор, ошметчик, сукин сын и собачий кутас, как ты. Однако условием является раскаяние и исправление. Я дам тебе возможность исправиться, Рейнмар Беляу.

Гуситы, – Ян Зембицкий бросил стилет на покрывающую стол карту, – все еще не решаясь штурмовать Клодзк, залегли сторожевым лагерем к югу от города, неподалеку от деревни Регенсдорф, у самого Междулевского тракта. Ты знаешь, где это, правда? Поедешь туда. Краловец знает тебя и доверяет, значит, послушает. Ты уговоришь его свернуть лагерь и пойти на север. Искусишь его какой-нибудь ложью, обещанием богатой добычи, возможностью сокрушительного удара по епископским войскам, возможностью взять живым в плен самого епископа… Впрочем, твое дело, какой ложью ты его убедишь. Важно, чтобы он отправился на север, через Шведельдорф и деревню Рощицы в долину Счинавки и дальше – на Новую Руду. Разумеется, гуситы так далеко не уйдут. Мы займемся ими… раньше. Однако важно… Ты меня слушаешь?

– Нет.

– Что?

– Тебе не сделать из меня предателя.

– Ты уже и так предатель. Теперь только сменишь стороны.

– Нет.

– Рейневан, ты знаешь, что можно сделать с человеком при помощи раскаленных щипцов и кипящей смолы? Я скажу тебе: можно так долго припекать бока, что внутренние органы станут видны из-за ребер.

– Нет.

– Герой, да? – Ян Зембицкий махнул рукой. – Не предаст? Даже если его затащить в палаческую? А что будет, если окажется, что туда затащили вовсе никакого не героя? Что припекать бока станут кому-то другому? А героя заставят на это смотреть?

Помертвевший и совершенно парализованный угрозой Рейневан знал еще прежде, чем князь махнул рукой. Знал, прежде чем слуги затащили в комнату Ютту. Бледную и даже не сопротивляющуюся.

Князь Ян жестом приказал подвести ее ближе. Если до этого Рейневан еще тешил себя надеждой, что феодал не осмелится ни держать в темнице, ни оскорблять дочь Апольды, что не сделает чего-то скверного шляхтичке, девушке из рыцарского рода, то теперь выражение лица и глаз князя развеяли его надежды и рассеяли их как пыль. Плотоядно-жестоко ухмыляющийся Ян Зембицкий коснулся щеки Ютты, девушка резко отдернула лицо. Князь засмеялся, потом встал позади нее, резким движением сорвал с плеч котегардию и рубашку, на глазах вырывающегося у слуг Рейневана сжал руками обнаженные груди. Ютта зашипела и рванулась. Напрасно. Ее держали крепко.

– Прежде чем мы начнем прижигать две эти одинаковые прелести, – засмеялся Ян, грубо играя бюстом девушки, – я возьму девицу к себе в ложе. А если ты и дальше будешь изображать из себя героя, то девица попадет в карцер ратуши, пусть и тамошние потешатся. А следует тебе знать, Белява, что они всегда там забавляются, надзиратели и охранники, та же самая компания, которая была, когда туда попала бургундка. Парни получат другую, надоевшую князю, хе, хе. А тебя я прикажу запереть в соседней камере. Чтобы ты все слышал и представлял себе. А потом… Потом начнем припекать.

– Отпусти ее… – выдохнул едва слышно Рейневан. – Отпусти ее… Оставь… Не смей… Пожалей ее… Князь… Я сделаю все, что ты прикажешь.

– Что? Я не расслышал!

– Сделаю, что прикажешь!

Конь, которого ему дали, был норовистым, нервным и беспокойным – а может быть, ему просто передалось беспокойство седока. На тракт за Гродскими воротами его проводил эскорт рыцарей, среди них Боршнитц, Зайфферсдорф и Рисин. И князь Ян собственной персоной.

Было холодно. Замерзшие, покрытые инеем стебли похрустывали под копытами коней. Небо на юге потемнело, предвещая буран.

– Гуситы, – Ян Зембицкий натянул поводья своего коня, – должны направиться в долину Счинавки! И дальше по Новорудскому тракту. Поэтому будь убедительным, Беляу. Будь убедительным, пусть поддерживает тебя мысль, что, если получится, если гуситы окажутся там, где я хочу их видеть, ты обережешь девицу. Подведешь, предашь – погубишь ее, отдашь на поругание и муки. Так что старайся.

Рейневан не ответил. Князь выпрямился в седле.

– Пусть тебе в этом деле поможет мысль, что, уничтожая еретиков, ты спасаешь свою бессмертную душу. Если с твоей помощью мы выкорчуем их под корень, то добрый Боже наверняка засчитает тебе это деяние.

Рейневан не ответил и на этот раз. Только смотрел. Князь не спускал с него взгляда.

– Ах, какой взгляд, какой взгляд, – скривил он губы. – Ну прямо-таки как у Гельфрада Стерчи, с которым тебя как-никак многое связывает и связывало. Не попробуешь пугать меня, как Стерча с эшафота? Не скажешь: hodie mihi, cras tibi, что сегодня меня, завтра встретит тебя? Не скажешь этого?

– Не скажу.

– Разумно. Потому что я за каждый произнесенный слог отплатил бы тебе. Вернее, твоей девке. За каждый слог – одно прижатие раскаленного железа. Не забывай об этом. Ни на мгновение не забывай.

– Не забуду.

– Поезжай!

В Гродских воротах кучкой сидели попрошайки, прокаженные и бродяги. Князь Ян, весьма довольный собой, приказал маршалу Боршнитцу кинуть им горсть монет, нищие дрались за медяки, свита ехала, цокот подков громким эхом отдавался под сводами ворот.

– Милостивый князь?

– Да?

– Если Белява… – Гинче Боршнитц кашлянул в кулак. – Если Белява справится… Если выполнит то, что вы ему приказали… Вы отпустите девушку? Его простите тоже?

вернуться

788

Исаия 1:18.