– Горн?
– Слушаю тебя, Рейнмар.
– Каким образом ты узнал о дезертирстве Шиллинга? И о том, что Унгерат держит его и хочет обменять на сына?
– У меня есть свои источники.
– Ты очень лаконичен. Больше ни о чем не спрошу.
– И хорошо.
– Вместо вопроса утверждаю: Шиллинг был единственной причиной твоей акции над Ользой.
– Естественно, – равнодушно признался Горн после непродолжительной тишины, прерываемой уханьем сов. – Для меня. Для остальных причиною был Кохловский. Если б не Кохловский, я не получил бы от Корыбута ни людей с Одр, ни денег. Кохловский – это важная фигура в торговле оружием. А смена политического цвета и стороны Яном из Краваж было весьма счастливым стечением обстоятельств, ничем больше. О тебе же, чтобы упредить твой следующий вопрос, я даже и не знал. Но обрадовался, когда увидел.
– Любезно с твоей стороны.
Отголоски с подворья стихали. Немногочисленные чуть потрезвее бургманы еще пели. Но в репертуаре начали преобладать куплеты как-то менее жизнерадостные.
– Горн?
– Слушаю тебя, Рейнмар.
– Я не знаю твоих планов относительно этого. Но считаю…
– Скажи мне, что ты считаешь.
– Считаю, что все, что мы знаем о Перферро, мы должны сохранить в тайне. Мы не имеем понятия, кого могли отравить, а даже если бы и знали, не имели бы возможности помочь. Если же разнесутся слухи об отраве, воцарится сумятица, паника, страх, черт его знает, какие это может иметь последствия. Мы должны молчать.
– Ты читаешь мои мысли.
– Об этом Перферро знаем мы оба и Шиллинг. Шиллинг, как я полагаю, не покинет Совинец. Не выйдет отсюда, чтобы рассказывать.
– Правильно полагаешь.
– Несмотря на данное ему обещание?
– Несмотря. В чем, собственно, дело, Рейневан? Не спроста же ты завел этот разговор.
– Ты попросил меня помочь, я помог. Прошла, считай неделя. Ты не допрашиваешь уже Шиллинга о делах, связанных с магией. Мне же каждый день, каждый час, проведенный в Совиньце, напоминает, что где-то там далеко в неволе Ютта ожидает спасения. Поэтому я намерен ехать. В ближайшее время. Успокоив тебя для начала. Все, что я здесь узнал, особенно о Перферро, сохраню в тайне, никому и никогда этого не открою.
Горн молчал долго, производя впечатление человека, заслушавшегося уханьем сов.
– Не откроешь, говоришь. Это хорошо, Рейнмар. Меня это очень радует. Спокойной ночи.
Зима совсем, как казалось, уже уступила место весне. И не было похоже, чтобы она хотела за это место бороться. Был день святых Кирилла и Мефодия, восьмое марта Anno Incarnationis Domini 1429.
Горн ожидал Рейневана в охотничьей комнате Совиньца, украшенной многочисленными охотничьими трофеями.
– Мы выезжаем, – начал без вступлений Рейневан, когда они вошли. – Уже сегодня. Шарлей и Самсон укладывают вьюки.
Горн молчал долго.
– Я намерен, – наконец заговорил он, – атаковать, захватить и сжечь Сенсенберг. Намерен уничтожить до последнего Черных Всадников. Намерен уничтожить Биркарта Грелленорта, предварительно использовав его для дискредитации и уничтожения Конрада из Олесницы, епископа Вроцлава. Говорю тебе об этом, чтобы ты знал о моих намерениях, хотя и так, вероятно, ты о них догадывался по тем вопросам, которые я задавал Шиллингу. И спрашиваю прямо: ты хочешь принять в этом участие? Быть при этом. И внести свой вклад?
– Нет.
– Нет?
– До освобождения Ютты – нет. Ютта для меня важнее. Важнее всего, понимаешь?
– Понимаю. А сейчас кое-что тебе скажу. Послушай. И постарайся понять меня.
– Горн, я…
– Послушай, – начал Горн. – Я не Горн, и не Урбан. Придуманное имя, придуманная фамилия. В действительности меня зовут Рот. Бернгард Рот. Моя мать была Маргарита Рот, бегинка из свидницкого бегинария. Мою мать убил Конрад, нынешний епископ Вроцлава.
Что происходило в Силезии с бегардами и бегинками, ты, несомненно, знаешь. Едва прошло три года после того, как Вьеннский собор объявил их еретиками, епископ Генрих из Вежбна устроил большую охоту. На скорую руку созванный доминиканско-францисканский трибунал подверг пыткам и послал на костер более полусотни мужчин, женщин и детей. Несмотря на это, бегарды сохранились, их не сумели истребить также во время последующих волн преследований, в 1330 году, когда буйствовал Швенкефельд, и в 1372 году, когда к нам пришла Черная Смерть. Костры пылали, бегарды держались. Когда в 1393 году предприняли очередную травлю, моей матери было четырнадцать лет. Она продержалась до тех пор, возможно, потому, что была в бегинарии не очень заметной, мало бросалась в глаза, день и ночь трудясь в госпитале Святого Михаила.
Но настал 1411 год. В Силезию вернулась зараза, и во что бы то ни стало, начали искать виновных, причем не евреев – евреи в качестве виновных уже всем приелись, требовалось разнообразие. А матери не посчастливилось. Соседи и сограждане учились быстро. Уже во время предыдущих охот выяснилось, что донос – вещь выгодная, что приносит конкретную пользу. Что этим приобретается благосклонность властей. И что нет лучшего способа отвести подозрения от собственной личности.
Но самое главное – там был Конрад, первородный сын князя Олесницы. Конрад, который безошибочно учуял, где настоящая власть, он отказался от правления унаследованным княжеством и выбрал духовную карьеру. В 1411 году он был препозитом вроцлавского кафедрального капитула и очень, очень жаждал быть епископом. Но для этого же надо проявиться, стать известным. Лучше всего – как защитник веры, гроза еретиков, вероотступников и чародеев.
И вот из доносов следует, что, несмотря на благочестивые усилия, в Свиднице и Яворе продержалась бегардская зараза, что существуют еще катары и вальденсы, что продолжает действовать Церковь Свободного Духа. И снова доминиканско-францисканский трибунал принимается за работу. Трибуналу активно помогает свидницкий палач, Йорг Шмиде, работающий с задором и энтузиазмом. И это ему принадлежит заслуга того, что противная бегинка и еретичка Маргарита Рот созналась во всех предъявленных ей деяниях. Что молилась за второе пришествие Люцифера. Что делала операции абортов и занималась пренатальными[882] исследованиями.
Что совокуплялась с дьяволом и раввином, причем одновременно. Что от этого совокупления имела выродка. То есть меня. Что травила колодцы, разнося тем самым заразу. Что на кладбище выкапывала и оскверняла останки. И, наконец, самое ужасное: что в церкви, во время Поднесения, смотрела не на облатку, но на стену.
В итоге: мать сожгли на костре на оболони за церковью Святого Николая и чумным кладбищем. Перед смертью она покаялась, поэтому к ней проявили милосердие. Двойное. Ее задушили перед сожжением и пощадили ее незаконнорожденного сына. Вместо того чтобы утопить, как того требовали судьи, меня отдали в монастырь. Однако сначала мне было приказано смотреть, как тело матери шкварчит, вздувается пузырями и наконец обугливается на столбе. Мне было девять лет. Я не плакал. С того дня я не плакал. Никогда. На протяжении двух лет в монастыре. Где меня морили голодом, били, унижали. Впервые я расплакался в 1414 году, на Задушки[883]. Когда узнал о том, что палач Йорг Шмиде умер, простудившись. Я плакал от ярости, что он ускользнул из моих рук, что я не смогу сделать с ним то, о чем мечтал бессонными ночами и продумал до мельчайших подробностей.
Этот щенячий плач изменил меня. Я прозрел. Я понял, что глупо жаждать мести орудиям и исполнителям, что ненужной тратой времени будет выискивать и приканчивать доносчиков, лживых свидетелей, членов трибунала, и даже их руководителя, благочестивого Пётра Баньча, лектора[884] свидницких доминиканцев. Я оставил их. В то же время, твердо решив, что сделаю все, чтобы добраться до настоящего виновника. Конрада, епископа Вроцлава. Непросто добраться до кого-нибудь такого, как Конрад, необходим счастливый случай, шанс. И вот Бруно Шиллинг является для меня таким шансом.
