Ютта по-прежнему смотрела на царапину на стене. Но непроизвольно кивнула головой.

Старания Вероники увенчались, надо признать, полным успехом. Ютта перестала сторониться, через четыре дня девушки вместе сели за вышивание салфеток, через неделю они уже были в дружеских отношениях, через две недели начали откровенничать. Вероника носила фамилию фон Эльсниц, у ее родителей было имение возле Галле. Монастырь доминиканок в Кроншвице, как оказалось, был для нее уже третьим, перед тем ее держали у каноничек в Гернроде и у кларисок в Вейссенфельсе. Изолировали ее, как она утверждала, по воле родителей, в наказание за греховную любовь. А когда Ютта решилась в конце концов рассказать свою историю, Вероника даже рот открыла от удивления.

– Святая Вероника, покровительница! – схватилась она за щеки. – Так это же как в романе! Заговоры и шпионаж! Нападения и похищения! Ересь и магия! Принцы, разбойники и чародеи! Твой любимый вправду гусит и маг? Ах-ах… Ну, тогда я выгляжу бледно. Бледно и тускло, как вчерашняя рыба на обед! Меня, подумать только, засадил сюда придурок, которому захотелось жениться!

– То есть?

– Сын соседей, бедных родственников. Далекий кузен. Мы встречались и… Я была очень разгорячена, ну и… Сама понимаешь. Полгода нам времечко шло приятно, то в стогу, то в конюшне на чердаке, а то, если удавалось, в супружеском ложе родителей. Что касается меня, то, откровенно говоря, само занятие нравилось мне намного больше, чем кузен, я подумывала о замене объекта… Но дурачок кузен не понял, в чем дело, ему показалось, что это большая любовь. И побежал к родителям просить моей руки. Всё раскрылось. О супружестве и речи не было, отец с матерью даже мысли такой не допускали, но прониклись настолько, что засадили меня искупить вину к каноничкам. А кузена его родители послали в Мальборк, в орден Девы Марии, наверное, литвины уже этого размазню схватили и барабан из его шкуры сделали. Так что мне не приходится рассчитывать, что он приедет спасать меня на белом коне. А твой?

– Что – мой?

– Твой возлюбленный, славный медик, чародей и еретик. Приедет на белом коне, чтоб освободить тебя?

– Не знаю.

– Понимаю, – покивала головой Вероника. – Конечно, понимаю. Ты говорила. Гусит, человек идеи. Верный идеалам. Прежде всего идеалам. Значит, белого коня ждать не приходится. Надо будет брать дело в свои руки, потому что я тут до конца жизни вышивать салфетки не собираюсь, уже сейчас при виде салфетки мне тошнит. Ютта? А ты думала…

– Что?

– Думала раньше о бегстве?

– Думала.

Первую попытку побега она предприняла уже под конец января. Определила ее вещь весьма прозаическая: холод. Она не переносила холод. Холод делал ее несчастной. В монастыре магдаленок в Новогродце единственным обогреваемым помещением был калефакторий[1062]. Тепло было также на кухне. Ютта с радостью встречала дни, когда ей выпадало дежурство на кухне или работа в калефактории, где делались пергамент и чернила. Но это были короткие минуты счастья, надо было возвращаться к молитвам. И к прядению овечьей шерсти, которое в Новогродце было поставлено на промышленную основу, монастырь работал, как мануфактура, в полную силу, в три смены. Прясть было холодно, пол и стены действовали, как холодильник. Ютта не могла больше терпеть. При первом удобном случае она зарылась в куче кухонных отходов, предназначенных для вывоза.

Аббатиса закрыла книгу, которую читала. Это была «Liber de cultura hortorum»[1063] Валафрида Страбона.

– Ну и как ты теперь себя чувствуешь? – спросила она без гнева, а скорее с укором. – Как ты себя чувствуешь после того, как тебя выловили из кучи компоста? Оно вправду того стоило?

Ютта вынула из волос лист капусты, стерла с уха и щеки слизь гнилой репы. И горделиво подняла голову. Сестра Леофортис это заметила.

– Не о чем с ней говорить, – решила она. – Позволь, матушка, я возьму ее на конюшню. Двадцать розог хватит, чтобы прошли ее капризы.

– Задумайся, – аббатиса не обратила на монашку внимания, – что бы было, если бы тебе удалось? Предположим, что тебе удалось. Ночью ты вылазишь из мусорника и свободна, как птица. Куда ты идешь? Ты ведь не знаешь дороги. Кого-то спрашиваешь? Кого? Ты одинокая девушка без опекуна. Ты знаешь, что такое одинокая девушка без опекуна? Сексуальная игрушка для каждого, кто захочет поиграться. Для каждого сельского парня, для каждого сельского жителя, для каждого путешественника. А для каждой банды разбойников, каких тут сотни шастают, ты игрушка на долгое время. Для всех. Пока не надоешь, пока от того, что с тобой будут делать, не превратишься в тряпку в синяках, в уродину, едва влачащую ногами, с лицом черным от побоев и рыданий. Думала ли ты об этом, когда планировала побег? Учитывала такой риск? Отвечай, мне интересно.

Ютта резко повернула голову, из ее волос вылетели морковные очистки.

– Она, – обвиняюще показала пальцем сестра Леофортис, – ничего не видит. Думает только об одном. О своем возлюбленном. А к любимому нет плохой дороги.

– Неужели, – аббатиса не спускала с Ютты глаз, – ты действительно настолько слепа? Меня проинформировали, так что я кое-что знаю о тебе и о твоем милом. Твои родители, люди с высоким положением, никогда не примут этот союз. Ты собираешься жить в грехе, без родительского благословления? Но ведь так нельзя. Это против воли Бога.

– Ее любовник, – вмешалась Леофортис, – гусит, проклятый отщепенец. Что ей там родители, что ей там Бог. Ей лучше помыкаться. Лишь бы с ним!

– Это так? Отвечай! Отвечай наконец, девка!

Ютта сжала губы.

Людмила Прутков, аббатиса конвента Poenitentes sorores Beatae Mariae Magdalenae в Новогродце, развела руками.

– Я сдаюсь, – сказала она. – Сестра Леофортис…

– Двадцать розог?

– Нет. Хлеб и вода на протяжении недели.

– Где-то через неделю после Масленицы в Новогродец за мной прибыли странные люди. Хотя они говорили мало, я догадалась, что это слуги того со странным акцентом. Везли меня несколько дней в закрытой коляске, довезли до монастыря цистерцианок, потом выяснилось, что это Мариенштерн в Лужицах. Оказываясь каждый раз всё дальше от дома, я начала терять надежду. Я чувствовала, что должна бежать. В lavatorium[1064] я обнаружила окно с расшатанной решеткой. Было высоко, требовалось минимум три связанных простыни. Одна из конверсок казалась порядочной. Я ей открылась, а она…

– Тотчас же донесла, – с легкостью догадалась Вероника.

Софию фон Шелленберг, игуменью монастыря в Мариенштерне, монашки видели редко, практически исключительно во время конвентуальной мессы. Молва гласила, что она полностью поглощена работой над делом своей жизни – историей правления и описанием деяний императора Фридриха I Барбароссы.

– Чем, интересно знать, – она сплела ладони на образке и четках, – так тебя допек наш cenobium[1065], что ты решилась бежать? Работой на прудах с карпами? Не любишь карпов? Мне очень жаль, но монастырь должен с чего-то жить. А кроме рыб? От чего ты еще натерпелась? Что здесь у нас такого страшного, от чего нужно бежать, прыгая с высокой стены? Что тебе надоело, Ютта?

– Скука.

– Ах, скука. А там, за стенами, в твоей прежней мирской жизни, что было такого увлекательного? Чем это ты заполняла все дни, какие у тебя были ежедневные развлечения? Охота? Пьянки и драки? Азартные игры? Турниры? Войны? Заморские путешествия. А? Чем твоя прежняя жизнь была интереснее? Что ты имела там, чего не имеешь здесь? Что? Вышивать на пяльцах и прясть на прядке можешь и у нас, сколько захочешь. Сплетничать и щебетать о разных глупостях можешь вволю, причем лучше, чем дома, потому что компания более интеллектуальная. Так чего же тебе, спрашиваю, не хватает? Мужчины?