Никто тут меня не видит; башня опустела, последние жильцы с гиканьем пролетели вниз, перескакивая через три ступени. Подношу коммуникатор поближе.
Мигает оповещение: «ВСЕОБЩАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ» — впервые на моей памяти. Раскрываю: всем Бессмертным предписано немедленно прибыть к границам муниципального округа Барселона. Подписано лично Берингом.
Всем. Значит, и мне. Отупело перечитываю сообщение.
В Фаланге пять тысяч звеньев. Пятьсот сотен. Пятьдесят тысяч Бессмертных.
Никогда не видел, чтобы все собирались вместе — потому что этого прежде не случалось. Что будет? Крестовый поход на бунтовщиков?
Я пытаюсь прочесть новости — но тут коммуникатор теряет сеть, и связь пропадает.
Снаружи громыхает. Взрыв?! Нет. Пока нет.
В панорамном окне мелькает тройка армейских истребителей — черных, с небесно-голубым подбрюшьем, — идут точно над башнями. Вижу, как они разворачиваются над морем и возвращаются в Европу. А с континента идет им навстречу еще одна тройка. Грохот — на минимальной высоте истребители преодолевают звуковой барьер. Толпа пестрит лицами — варвары позадирали головы, притихли. Разведка? Вряд ли — со спутников все и так видно...
Зря ловлю сеть — похоже, связь отрубили.
На опустевших этажах — впавшие в кому информационные терминалы. Трогаю экраны — они выдают психованную разноцветную картинку. Хорошо, я не эпилептик — от такого меня могло бы и коротнуть.
Обшариваю композитные пещеры, все в наскальной живописи. Хочу узнать — вдруг у кого есть комм другого мобильного оператора?
Но все заброшено.
Проходит еще несколько минут — и во всей башне гаснет электричество. Так же, наверное, и в остальных. Барселону отрезают от мира. Понимаю: они будут штурмовать город.
Мне надо найти Аннели до того, как пятьдесят тысяч Бессмертных маршем войдут в Барселону; вот-вот тут начнется кровавая баня, подобных которым Европа не видывала со времен Войн обреченных. Мне надо вытащить ее из жерновов, вернуть, поговорить с ней хотя бы!
Счет идет на минуты.
Если я не отыщу Аннели сейчас, я могу потерять ее навсегда.
Аннели, Аннели, Аннели, я ведь говорил тебе, что хочу быть с тобой, я ведь назвался своим настоящим именем, я дезертировал в своих мечтах, я сам решился почти уже на то, что запрещал Девятьсот Шестому! Почему ты мне не поверила? Почему ты поверила террористу, аферисту, клоуну и не поверила мне?
Чем этот мерзавец тебя покорил?!
Что он делает лучше меня?! Трахается?! Заботится о тебе? Оберегает?!
Ты ведь писала ему, Аннели! Ты звонила ему! Он говорит, что похоронил и оплакивал тебя, — а его комм лопается от твоих сообщений! Он знал, что ты жива, что ты ждешь его, зовешь, пытаешься встретиться! Но вот он устраивает это гребаное представление, признается тебе в любви при всем честном народе — и ты таешь, ты течешь и бежишь к этой мрази сломя голову!
Где он раньше-то был, а?! Где?!
Почему не ответил? Что же не отправил своих парней с пересаженными лицами сюда, к тебе — спасти тебя от меня?! Чего ждал?!
Потому что ты больше не нужна ему, Аннели! Не нужна живой!
Посмотри, какую трагедию он разыграл! Погляди, как купил пятьдесят миллионов штыков на одну историю о том, как тебя изнасиловали и убили! Он продал тебя, да как! Мечта любого сутенера!
Дьявол, вот как называл Рокамору Эрих Шрейер. Дьявол. Тогда мне подумалось, что он драматизирует. Сейчас мне так не кажется. Что за власть надо иметь над человеком, чтобы он бежал к тебе по щелчку пальцев, после того как ты предаешь его и глумишься над ним?
И мне становится страшно за нее.
Что станет с Аннели, когда она к нему вернется?
Ведь Рокамора уже рассказал городу и миру историю с печальным концом. Аннели — мученица, и сам Рокамора — мученик. В их страданиях жители Барселоны узнают себя. Их восстание начинается там, где заканчивается жизнь Аннели.
Я гляжу на алые знамена над многомиллионной толпой. Этот конец — начало Рокаморы.
Если Аннели найдет его, Рокамора поцелует ее, а потом один из парней с чужой кожей заломит девчонке руки, а другой наденет ей на голову полиэтиленовый пакет и сядет ей на ноги, чтобы она не дрыгалась слишком. На все про все — пара минут. Рокамора, наверное, отвернется. Он же такой чувствительный.
Я снова бегу — скатываюсь вниз по лестнице, нащупываю выход, снова окунаюсь в кипящую лаву, снова сжимаю голову руками, потому что она так кружится, что резьбу срывает.
Рокамора заманивает Аннели в ловушку.
Она в опасности. Моя Аннели в опасности.
И я мечусь, перебираю людей, хватаю, бракую, падаю и поднимаюсь снова...
Пока я был с Аннели, Барселона казалась мне понятной, я начинал чувствовать ее; теперь местные снова пялятся на меня, как на чужака, а я путаю направления, не узнаю мест, где только что прошел, — и прочесываю их снова. Не разбираю того, что они вопят, не могу прочесть надписи на плакатах; Аннели от меня отвернулась — и Барселона отворачивается.
— Аннели!!!
Успокоиться. Надо успокоиться. Надо перевести дух. Спрятаться ото всех и отдышаться.
Нахожу брошенный киоск, торгующий газировкой. Запираюсь внутри, сижу на полу и вспоминаю, как мы мешали эту самую газировку с абсентом — только что. Киоск покачивается на человеческих волнах, вот-вот его раздавит, как скорлупку. Я зажмуриваюсь — передо мной мелькают лица-лица-лица, лица посторонних людей. Позыв: рот заполняет соленая слюна. Не выдерживаю и опорожняю желудок в углу.
И только тогда признаюсь себе: мне ее не найти. Я потрачу сто лет на то, чтобы проверить каждого в этом проклятом городе, а когда доберусь наконец до Аннели, то не признаю ее, потому что чужие лица вытравят мою сетчатку и я буду слеп.
Сижу на полу рядом со своей лужицей, обняв колени, уставившись в лейбл газировки, вспоминая, как Аннели смешно морщилась, втягивая разбавленный абсент через соломинку. Не знаю, сколько времени проходит, — прибой толпы укачивает меня, и я сплю с открытыми глазами.
Будит меня восторженный вопль.
— Ро-ка-мо-ра! — слышится откуда-то.
— Ро-ка-мо-ра! — подхватывают в другом конце.
— РО-КА-МО-РА!
Дрожащими пальцами отщелкиваю шпингалет.
Сразу вижу его. Вдалеке — проекция: Рокамора в окружении свирепых бородачей с перебитыми носами, обвязанных пулеметными лентами. Перед ним — Мендес. Поблекший, бумажно-белый, живой.
Каким-то чудом его успели выхватить из-под подошв, из-под каблуков, отряхнули и предъявляют теперь — не бунтарям, а пятидесяти тысячам Бессмертных и тем, кто посылает их сюда.
Должно быть, это тот проектор, который несколько часов назад разворачивали помощники Мендеса; автономный — электричества ведь нет нигде; а солнце уже тонет, и скоро тут будет кромешная тьма.
— Ро-ка-мо-ра! Ро-ка-мо-ра! Ро-ка-мо-ра!
— Мы требуем переговоров! — глядя мне в глаза, произносит Рокамора. — Довольно крови! Здесь живут люди, а не скот! Все, чего мы просим — чтобы с нами обращались, как с людьми!
— РО-КА-МО-РА!
— Мы заслуживаем жизни! Мы хотим растить наших детей!
— РОКААААМООООРААА!!! — глушит его толпа.
— Мы хотим оставаться людьми — и оставаться в живых!
— СМЕРТЬ ЕВРОПЕ!!!
Он думает, что сможет управлять ими. Нет, просто его голова стала у этого чудовища пятьдесят-миллионов-и-первой, только и всего.
Он тут. Он точно тут, запоздало доходит до меня. Где-то неподалеку. И все местные знают где; и Аннели знает. Я не могу разыскать ее, но найти Рокамору мне по силам. А там — и до нее дотянусь...
Выбираюсь из своей лодчонки, ныряю в людей.
Слушаю рассеянно эхо толпы.
Эхо доносит, что в море видны какие-то громадные корабли, каких тут отродясь не видывали: весь горизонт черный; что все ждут штурма и все готовы биться до последнего; что Рокамора вместе с заложниками — на Дне, под платформой, в какой-то цитадели тамошних драг-лордов, вроде бы на площади Каталонии, под башней «Омега-Омега» или вроде того, что вокруг тысячи боевиков, половина — паки-фундаменталисты, другая половина — сикхи, что они баррикадируют подходы, что туда уже никак не попасть. Говорят еще, что проклятый Беринг отрядил сюда полмиллиона Бессмертных, вооружил их и приказал бить на поражение; говорят, что Барселону будут бомбить чуть ли не напалмом, — но никто не боится, кого ни спроси, все готовы умереть. И вправду: истребители тенями шастают по сумеречному небу, громом гремят, рвут барабанные перепонки, отрабатывают бомбежку. А правильно мне будет умереть напалмом, думаю я вдруг. Вчера только я сжег заживо две сотни человек, а сегодня сожгут меня — так же безлично, не разобравшись. Правильно, а жутко. Не хочу присохнуть мазутным пятном к другому человеку. Не к этим людям. Не тут.
