Товарищ-полковник умолк и выжидательно поглядел на нее, однако Таня не отвечала, не зная, как себя вести. Предупреждение по поводу выставки прозвучало предельно ясно (то, что расспросы в начале разговора являлись предупреждением, сомнений теперь не вызывало). С другой стороны, от нее не требовали ничего конкретного, так что лезть в бутылку смысла пока не было. Таня начала мямлить про поддержку советских идей в принципе, но непонимании своих ближайших задач.
Как показало дальнейшее, это было грубейшей ошибкой. То есть, не поддержка идей, конечно, а упоминание задач, мгновенно истолкованное, как сигнал потенциального согласия. Широко улыбнувшись, товарищ-полковник сказал, что о задачах они поговорят в другой раз … нескоро … Вот только подписочку о неразглашении он попросит Танюшу подписать — и пусть себе идет с Богом.
И она, дура, подписала!
Да по одному тому, как он напрягся, бумажку свою гнусную предлагаючи, должно было понять, что подписывать нельзя категорически! А голос-то его, голос, чего стоил: сладкий как мед: «Танюша», «подписочка» … тьфу, дура, слов нет! Единственным ее извинением служила полная неопытность. Казалось: подпишешь — и сразу ноги можно уносить. Но сразу не получилось: бережно спрятав подписочку в сейф, товарищ-полковник как бы невзначай спросил: «А ты, кстати, завтра в шесть — не занята?» Таня обмерла. «Я думаю — чего нам разговор откладывать? — рассудительно продолжал он, — Завтра и поговорим. После окончания рабочего дня — никто не помешает … Ну, до завтра, дорогуша моя, покедова!»
Не чуя под собой ног, Таня вылетела из кабинета, забежала в свой отдел за плащом и бросилась из Института вон. Стоял ранний октябрь, но было уже холодно — липы на улицах Москвы чернели голыми ветками. Замахав рукой проезжавшему мимо такси, она поехала на свое думательное место — Патриаршие Пруды.
Таня ходила по дорожке вокруг пруда и, натыкаясь в рассеянности на мамаш с колясками, размышляла изо всех сил … вот только идеи ее все носили нереально-разрушительный характер. Например: придти завтра к товарищу-полковнику и плюнуть ему в лицо, как партизан гестаповцу! Или, скажем, попросить у Мазаевой портативный Филлипс, подаренный любовником-дипломатом, пронести под платьем и записать всю беседу на пленку. А потом переслать на Би-би-си — пусть гад повертится! Вскоре, однако, разрушительность идей пошла на убыль — возобладал страх за выставку: ведь сколько сил угрохано на получение разрешения и организацию! А может, просто не ходить к товарищу-полковнику — и будь, что будет!… Подумав, однако, минут пять, вариант этот она с сожалением забраковала: не придет завтра — вызовут послезавтра … Нет, вопрос надо решать на корню — раз и навсегда. Эх, жаль, нет Давида в Москве … и ведь не позвонишь ему в Архангельск по такому поводу!
Одно знала Таня твердо: Ивану говорить ничего нельзя. Ни полслова! И даже вида не показывать! Только-только выходили — а тут, неровен час, опять в Психздоровье загремит.
Ничего дельного она не придумала — ни тогда на Патриарших, ни вечером дома, ни утром на работе. Над ней висел выбор из двух проигрышных вариантов: отмена персональной выставки или потеря персонального достоинства. Буквально до самого последнего момента Таня надеялась, что придумает какой-нибудь компромисс, приемлемый одновременно и для ее совести, и для служебных обязанностей товарища-полковника. Лишь постучав в дверь 651-ой комнаты, она внезапным инстинктом поняла, что такого компромисса не существует: единственный выход — отказываться от всего.
Как потом объяснил Давид, все еще могло кончиться без больших потерь — поскольку принятое в последнюю секунду решение было правильным. Оставалось лишь мягко, без скандала, воплотить его в жизнь: «Все понимаю, но подписывать дальнейшие бумаги считаю ненужным. Если я что плохое услышу, то и без бумаг, как честный советский человек, сообщу куда следует!» — а дальше по обстоятельствам. В общем, шанс у нее имелся — и шанс неплохой.
Если б только не повела Таня себя так дико.
Второй раунд ее поединка со всемогущим Комитетом начался с неприятной неожиданности: замены комитетского состава в ходе встречи. А именно: вместо ее друга Славы в 651-ой комнате сидела тощая змееподобная девица в облегающем шерстяном платье и гладкой прическе. Может, начальство решило, что девочки-подружечки скорее общий язык найдут … а вернее всего, за семь часов с открытия магазина товарищ-полковник так назюзюкался, что допрос проводить уже не мог. «Глебова? — с фальшивой радостью проскрипела Змея противным тонким голосом, — Заходи. Я вместо Вячеслав Петровича беседовать с тобой буду.»
Отчего Таня так невзлюбила девицу, осталось навсегда загадкою. Может, оттого, что та не представилась, а может, из-за обращения по фамилии: Глебова. Неужто не могла в танином досье имя посмотреть? Да и к встрече с товарищем-полковником Таня худо-бедно, а подготовилась: одела костюм с короткой юбкой (не то, чтобы мини, а так … чуть выше колен) и отрепетировала, как будет рыдать. А в разговоре со Змеей голые коленки и рыдания только повредить могли.
Отменив накипавшие на глазах слезы, Таня села на предложенное ей место возле змеиного стола.
«Давай, обсудим задачи твои, Глебова. — без вступления начала кэгэбэшница, перекладывая на столе какие-то бумажки, — Прежде всего, выйдешь ты через мужа своего, на организатора Группы Гордеева.» От удивления Таня подскочила на стуле, но Змея, не глядя на нее, продолжала: «Когда будешь разговаривать с Гордеевым, скажешь, что хочешь к ним присоединиться … — тут она подняла глаза и мило улыбнулась, — Ты ведь художником считаешься?… вот это и используй!» (Если до этой фразы все еще могло закончиться без скандала, то после нее — никогда! Речь шла только о степени грандиозности.) Откинувшись на спинку стула, Таня положила ногу на ногу — так, чтобы голая коленка показалась над поверхностью стола. «И еще скажешь Гордееву, что есть у тебя доступ к ксероксу — афиши о нелегальных выставках множить. Ясно?» Таня кивнула и сексуально улыбнулась. «Вопросы есть?» Таня покачала головой и медленно облизала губы кончиком языка. «Ну, хорошо. — проскрипела кэгэбэшница, неприязненно косясь на голое колено нового внештатного сотрудника, — По выполнении позвонишь вот по этому номеру.» — она поднесла через стол к таниному носу листок с семью цифрами. «И не записывай ничего, Глебова, — раздраженно заметила девица, когда Таня полезла в сумочку, — в голове держать привыкай.» «Записывать? — ужаснулась та, — Ни за что!» — достав губную помаду, она подмазала себе губы и стала сосредоточенно смотреться в зеркальце. Змеиная рука с телефоном повисла в воздухе.
Тут кэгэбэшница, наконец, поняла, что над ней издеваются.
Она положила листок на стол и, покраснев, как рак, прошипела: «Не советую, Глебова, на рожон лезть … мы и не таким, как ты, крылья обламывали.» «Так чего ж сейчас не ломаете?» — дерзко зашипела в ответ Таня. (Она потом карикатуру нарисовала: сидят они со Змеей нос к носу в виде кошек, хвосты распушили и вот-вот сцепятся.) Несколько секунд кэгэбэшница молчала, а потом встала и, загремев дверцей сейфа, достала вчерашнюю подписку о неразглашении: «Узнаешь, Глебова?» Не понимая, в чем дело, Таня кивнула: «Ну и что?» «А то, что есть у нас подозрения, что подписку свою ты нарушила. Проверить придется, уж не обессудь.» «Проверяйте. — с презрением парировала жалкий наскок Таня. — Я об этой гадости даже мужу не рассказала.» Держа клочок бумаги с подпиской в руке, Змея села за стол: «Вот с мужа твоего и начнем: вызовем его сюда, подписочку покажем … — и, заглядывая с угрозой в глаза, — Как бы он только не расклеился от этого, Ваня твой … он ведь у тебя больной, слабенький!»
Дальнейшие действия Тани можно сравнить с игрой классного шахматиста в цейтноте: не имея времени просчитать позицию глубже одного хода вперед, она нашла выигрывающую комбинацию на чистой интуиции.
Ход первый:
Таня заговорщически улыбнулась.
Змея недоверчиво нахмурилась в ответ.
Ход второй:
